Гюнтер Карау - Двойная игра
— Пока! До скорого!
Кто она — продувная бестия или по-детски наивный человек?
Йохен Неблинг бредет к вокзалу. Фишка го, зажатая в его руке, становится теплой.
16
Рената Неблинг прислушивается к грохоту электричек, проносящихся мимо одиночества. Почему ожидание — это страдание? Кого пожирают вороны? Отчужденность — последний знак искренности.
«Боже милосердный, пусть поскорее настанет вечер», — говорила моя бабушка, когда дед уже с обеда усаживался за стол деревенского трактира. Ожидание, ожидание, ожидание. Кого мне попросить, чтобы поскорее настало утро? Смогу ли я когда-нибудь вычеркнуть из памяти мучительные часы полуночного ожидания, когда я начинала прислушиваться к грохоту последних электричек, проносившихся мимо дома, пока наконец не наступала тишина, мертвая тишина, а я лежала и слушала, не захнычет ли малыш?
Где бывал Йохен, откуда возвращался? Иногда в кошмарных снах я видела его окровавленную голову, которую я, полная сострадания, клала себе на колени. Потом я сама, уже смертельно ненавидя, яростно преследовала его. И когда я в ужасе вскакивала, подушка подо мной была вся искусана. В теплой постели мне казалось, что на меня накатывают волны холода, а когда я стояла за занавеской на сквозняке, меня обдавало жаром. Мне виделось, как он лежит с размалеванными бабами или как вместе с бандой уголовников что-то замышляет. Иногда мне хотелось верить, что его что-то мучает, что он ужасно страдает, однако скрывает это, чтобы не огорчать меня, и тогда я старалась убедить себя, что надо терпеть. Но вот мой взгляд падал на холодную несмятую постель, залитую лунным светом, и я слышала его смех, вернее, слышала, как он с кем-то смеется надо мной, и мне хотелось его убить. Казалось, все, что у меня было когда-то, безвозвратно потеряно. Ожидание — это мучение. Мучаясь, я ждала, когда он придет, скажет хоть слово. Но он приходил и молчал. И я была не в состоянии разомкнуть губы.
А началось это в тот роковой день, когда Йохен, беззаботно отбросив все мои предостережения, отправился к этой Каролине, своей тетке, чтобы забрать у нее протезную мазь для отца. Тогда еще нас постоянно тянуло друг к другу и мы полностью друг другу доверяли. Чувства наши были настолько сильны, что мы любили даже слабости друг друга. Жизнь паша была не сахар, однако даже маленькие обиды, которые мы ненароком причиняли друг другу, превращались для нас в источник наслаждения, ибо на этом мы учились утолять боль друг друга. Иной раз нам не хватало того единственного слова, без которого невозможно ни общение, ни взаимопонимание, и тогда мы заменяли его взглядом, который был красноречивее слов, жестом или нежной лаской. Где есть все, можно и требовать всего. Каждый жил жизнью другого, тем самым вдвойне продлевая свою собственную. Хорошо помню, что мы никогда не обсуждали, сколько у нас будет детей, сколько комнат в квартире. Откровенно говоря, мы были бедны, потому что жили в трудное время, но это было наше время, и мы считали себя богачами. Шилось туго, но впереди, как нам казалось, открывалась перспектива с доселе невиданными, небывалыми возможностями. И куда бы я ни пошла, со мной пойдет он, Йохен, и где бы пи был он, везде я буду с ним.
И вот все рухнуло. Я хорошо помнила, как он стоял на кухне в холодном сумраке утра и жадно пил чай из жестяного чайника, а затем выдал неимоверную глупость:
— Почему ты не спишь?
Конечно, он знал, почему я не сплю. В его взгляде сквозили беспомощность и плохо скрываемая радость. Что-то случилось. Может, что-то непоправимое, о чем он решил умолчать? Но прежде чем он заговорил, я уже знала, что никогда не спрошу его об этом и что с этого момента нас будут разделять неискренность и недоверие.
Нельзя сказать, что до этого мы жили как два голубка. Я привыкла подолгу быть одна. Свою стипендию Йохен зарабатывал серьезным, упорным трудом. Он помногу занимался в библиотеках, гонялся за неуловимыми профессорами, а во время годичной практики, когда началась модернизация производства, он постоянно находился при конструкторах, участвовал во всех авралах. В конце недели ему еще приходилось отрабатывать на стройке за квартиру, которую мы должны были получить в жилищно-строительном кооперативе. Много времени проводил он со своей гандбольной командой, не чураясь при этом таких варварских развлечений, как коллективные попойки. Везде и всюду он был своим, а мне удавалось быть с ним лишь изредка. Я раздобыла себе надомную работу: с помощью маленького пресса штамповала детали реле для управления напряжением в новом электровозе. Работа приносила мне удовлетворение, поскольку хорошо оплачивалась, а мы соответственно получали прибавку к нашему бюджету. Солнце светило в высокое и узкое окно. Играло радио. Малыш восседал на детском стульчике и, лопоча, с улыбкой смотрел на меня. В холодное время года в печке, которую я топила углем, гудело пламя. В такие часы я не ломала себе голову над тем, где сейчас Йохен. Где бы он ни был, я чувствовала, что он рядом.
Но затем все зашаталось. Раньше мы часами самозабвенно беседовали об общих идеалах. Иногда в своем воображении мы рисовали мир будущего, в котором будут жить наши дети, некое подобие рая, и говорили, что нам надо быть сильными, чтобы он стал реальностью. Это было для нас чем-то вроде евангельской заповеди. Теперь же мы редко разговаривали, а беседы на подобные темы вовсе не вели. Однажды он сказал, что старые альтернативы уже не действительны. Свобода или смерть — этот вопрос был разрешен после взрыва атомной бомбы. Что может сделать отдельный индивидуум, если весь человеческий род оказался бессилен? Его разъедали сомнения. Иногда смысла его слов я не понимала: до сих пор приспособиться означало выжить, сегодня же… Было совершенно бессмысленно толковать с ним об этом.
Несколько раз в неделю, чаще всего ранним вечером, он украдкой уходил из дома и подолгу не возвращался. Сон, на который ему было необходимо времени столько же, сколько детям, приходилось сокращать. Он сваливал все на учебу и практику, но его оправдания становились все более вымученными и беспомощными.
Йохен по природе был человеком уравновешенным и довольно хорошо знал, что будет делать в следующий момент, а что в следующий месяц. Однако теперь им часто овладевало беспокойство, что сделало его замкнутым и резким. Я видела, что он на последнем издыхании, однако ничем не могла помочь. Иногда он нерешительно клал мне руку на плечо, говорил: «Рената!» — но его лицо с продольной складкой между густыми бровями оставалось непроницаемым, и он не знал, что еще сказать. Тогда он искал спасения в общении с малышом, подолгу играл с ним, пел ему печальную песенку о всаднике, который с криком падает из седла и его пожирают вороны.
Он любил спорт и восхищался даже пустяковыми рекордами. Но вот на римской Олимпиаде Инга Кремер, прыгая с вышки, закрутила лихую спираль, однако это оставило его совершенно равнодушным. А когда ошарашенный мир только и говорил что о гусарской доблести Тэве Шура на чемпионате мира по велоспорту, проходившем на Заксенринге, казалось, что его это не касается. Собственно, он и телевизор смастерил для того, чтобы смотреть спортивные передачи. Однако сегодня, сидя перед экраном, глядел на него отсутствующим взглядом, а потом и вовсе заснул, покрывшись испариной. Когда начали передавать последние известия, он вдруг проснулся. Была годовщина Хиросимы. На экране беззвучно рос и ширился ослепительный гриб, а вспотевшее лицо Йохена покрылось смертельной бледностью. Когда он посмотрел в мою сторону, я поняла, что он не понимает, где находится. Я стала прятать от него таблетки, которые он купил себе, и тогда он стал прятать их от меня.
Другие тоже заметили, что Йохен очень изменился. Наши друзья Хельмихи, пристроившие нас в жилищно-строительный кооператив, куда-то пропали. Наш дом перестал быть гостеприимным. Прекратились поездки на озеро Калькзее. Правда, Люси Хельмих еще пару раз забегала поболтать. Она дала мне понять, что я могу выплакаться на ее груди, но я промолчала, и она перестала заходить к нам. Из гандбольной секции приходили письма с приглашениями, которые иногда по нескольку дней лежали нераспечатанными. Последнее письмо было заказным. Йохен молча бросил его в печь.
Однажды пришел Кунке. Он притащился к нам на четвертый этаж, несмотря на свою деревянную ногу, якобы для того, чтобы переговорить с Йохеном по какому-то неотложному делу, но я, конечно же, поняла, что он пришел прощупать меня. Кунке был одним из тех, кто рекомендовал Йохена в партию. По-видимому, и на заводе тревожились за него. Кунке осторожно намекнул, что пришло время настоящих испытаний, что у Йохена сейчас дел по горло и относиться к нему следует с особым вниманием. Он сообщил, что в ближайшее время освободится место помощника главного конструктора, поэтому надо не упустить шанса. И потом, премиальная надбавка к стипендии нам весьма кстати. Наверное, на заводе думали, что в наших отношениях возникли какие-то нелады, причина которых была во мне, и хотели дать мне это понять. Кунке курил и кашлял и накашлял мне полную комнату сигаретного дыма. Он все время называл меня «моя разумная девочка» и ободряюще кивал. Но что я могла сказать ему? Недовольный собой, он поковылял домой.
