Эдуард Тополь - Завтра в России
– Подождите! – сказал Кольцов, глядя больше на цэкистов, чем на уходящих. И когда последний – Ясногоров – закрыл за собой дверь, Кольцов опустошенно сел в кресло, развел руками перед цэкистами: – Я не знаю, что делать… Стрелять их, что ли?
Со двора дачи послышался шум заводимых машин. Кольцов снял телефонную трубку внутренней связи.
– Это Кольцов, – сказал он. – Закрыть ворота и никого не выпускать. Члены трибунала еще не закончили работу.
За окном, в воде озера ослепительно-золотистым карпом плавало августовское солнце, но вдруг в эту мирную картину сада, озера, покоя ворвался рев – три армейских вертолета низко, на бреющем полете пронеслись мимо дачи в сторону Москвы. А потом, когда рев удалился, за спиной Кольцова послышались шаги. Это вернулись члены трибунала – и Дубровский, и Омуркулов, и все остальные. С ироническими улыбками на лицах они расселись по своим местам. «Ты можешь запереть нас на этой даче, но ты не можешь заставить нас подписать то, что мы не хотим подписывать» – было написано на лицах.
Но Кольцов даже не повернулся к ним. Он сидел к ним спиной, словно не слышал их шагов и не видел их вызывающих усмешек. Тень от высокой сосны за окном закрывала лицо Кольцова от прямого света из окна. Он знал, что то, что он скажет сейчас, – это его последний ход. И потому он начал спокойно, издалека.
– На Черном море есть такой город – Одесса. Прекрасный был город… – произнес он негромко и глухо, по-прежнему не поворачиваясь к членам трибунала. – Солнечный вольный курорт, международный порт, колыбель остряков и музыкантов. Но во время войны не то наши, не то немцы потеряли схему городского водопровода и канализации. И вот уже полвека из городских кранов течет вода, смешанная с промышленными отходами и другим человеческим дерьмом. А никто не знает, где копать, чтобы починить прогнившие трубы. И весь город, миллион человек пьют отраву, мочой поят своих детей. Из-за этой грязи у них уже была холера и будет снова. Но даже в Одессе – вольном когда-то городе! – все ждут, когда кто-нибудь – горсовет, горком партии, Горячев или Бог – построит им новый водопровод. – Кольцов вдруг повернулся к членам трибунала: – Вы понимаете? Город уже полвека гниет, дети болеют и умирают, а люди сами ни черта не делают! И даже когда им дали свободу, они поняли это как свободу кричать на митингах: «Горячев, дай! Горячев, построй! Горячев, накорми!» Мыло, сахар, колготки, сигареты, даже воду – все им «дай, Горячев!». Что это значит? Это значит, что нашего народа в полном смысле этого слова – как народ, нация – уже не существует! А есть инвалид, иждивенец, уличный попрошайка! Даже по статистике мы уже стали спившейся нацией с самым высоким в мире количеством дебилов и олигофренов. Потому что генетический фонд нашей нации смыло, убило, уничтожило волнами гражданской войны, эмиграцией интеллигенции, сталинскими репрессиями и коллективизациями. Ваш приговор – это тоже приговор иждивенцев, перекладывающих свою работу на дядю. Но кто же будет работать в этой стране? Работать, а не болтать о демократии! И сколько времени можно заниматься публичным мазохизмом – на глазах всего мира расковыривать и расковыривать старые раны нации? Нам нужно вырвать народ из этой болтовни и ощущения исторической катастрофы, вырвать и повести дальше! Нам нужно строить водопроводы, делать мыло, гвозди, презервативы, еще миллион вещей и в том числе выносить приговоры тем, кто этому мешает. Приговоры, а не исторические эссе! Вы трибунал, а не ПЕН-клуб! Если вы считаете, что Батурин прав и Горячева нужно убить, так и напишите! И подпишитесь! Но если нет, то примите решение сами, а не сваливайте его на других. Это и есть демократия – хоть что-то решать самим! От имени народа и партии! Иначе Россия еще сто лет будет пить дерьмо из водопроводных кранов…
Кольцов замолчал, не поворачиваясь от окна. Он все сказал, что думал, даже больше, чем собирался. Пусть цэкисты донесут о его речи Митрохину или самому Горячеву – плевать! Он, Кольцов, не допустит мягкого приговора Батурину – стране сейчас нужна жесткая рука, и Горячеву, раз уж он выжил, придется надеть ежовые рукавицы на свои холеные ручки. Придется!
Августовский зной звенел за окном высоким цикадным звоном. Над золотистыми бликами озерной воды взлетел небольшой карп и тут же плюхнулся в воду. Члены трибунала, сидя за спиной Кольцова, молчали.
– Послезавтра, в субботу, Горячева выпишут из больницы, – произнес Кольцов, не поворачиваясь. – В стране состоится гигантская демонстрация в честь его выздоровления и против батуринцев. А вы знаете, что это такое, когда народ выходит на улицу ПРОТИВ чего-то? Поэтому я не требую от вас жесткого приговора Батурину сегодня – нам незачем подливать масло в огонь. – Кольцов встал с кресла, и следом за ним поднялась цэковская тройка. – Но сразу после этой демонстрации, в понедельник, прошу всех прибыть в ЦК с окончательным текстом Приговора.
И только в лимузине, устало откинувшись на прохладную кожу заднего сиденья, Кольцов позволил себе расслабиться и мысленно вернул себя на эту дачу, вспоминая, что заставило его вот так выплеснуться, взорваться. Ах да – эта Анна Ермолова, блондинка, пшеничная женщина в сарафане с голыми плечами… Черт возьми, а не пригласить ли их всех в субботу на банкет, который Лариса устраивает в честь выздоровления Горячева? Пусть они встретятся там с Горячевым, пусть попробуют ему сказать, что хотят вообще оправдать Батурина…
16
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА
Срочно, секретно.
Правительственной спецсвязью.
ВСЕМ СЕКРЕТАРЯМ РЕСПУБЛИКАНСКИХ, ОБЛАСТНЫХ, ГОРОДСКИХ, РАЙОННЫХ И СЕЛЬСКИХ КОМИТЕТОВ КПСС, ВСЕМ НАЧАЛЬНИКАМ УПРАВЛЕНИЙ КГБ И МВД СССР
ОБСУДИВ ИНИЦИАТИВУ СВЕРДЛОВСКОГО ОБКОМА ПАРТИИ О ПРОВЕДЕНИИ ВСЕНАРОДНОЙ ДОБРОВОЛЬНОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ В ЧЕСТЬ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО СЕКРЕТАРЯ ЦК КПСС ТОВАРИЩА МИХАИЛА СЕРГЕЕВИЧА ГОРЯЧЕВА, ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС ПОСТАНОВИЛО:
ОДОБРИТЬ ПРОВЕДЕНИЕ ВЫШЕНАЗВАННОЙ ДЕМОНСТРАЦИИ;
ПРОВЕСТИ ЭТУ ДЕМОНСТРАЦИЮ В СУББОТУ, 20 АВГУСТА С.Г.;
НАЧАЛЬНИКАМ МЕСТНЫХ УПРАВЛЕНИЙ МВД И КГБ ПРИНЯТЬ ВСЕ МЕРЫ ДЛЯ ПОДДЕРЖАНИЯ ОБЩЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА ВО ВРЕМЯ ДЕМОНСТРАЦИИ.
ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС
Отправлено из Канцелярии ЦК КПСС
18 августа в 14.22
В приемной пожилая секретарша Стрижа – сухая, как вобла, и с тронутым оспой лицом – остановила Вагая предупредительным знаком:
– Он занят.
– Я только что звонил по прямому. Он просил зайти, – нетерпеливо сказал Вагай, держа в руке толстую кожаную папку.
Секретарша не без колебания нажала кнопку селектора и пригнулась к микрофону. Конечно, она знала, что Стриж и Вагай – родственники, что их жены – родные сестры, но вот же вышколил, подумал Вагай, даже его не пускает к Стрижу без доклада! И ведь специально взял себе рябую и старую – чтобы не только никто не подумал чего лишнего, но чтобы и самому даже по пьяни не захотелось…
– Роман Борисович, к вам Вагай.
– Впусти, – коротко ответил по селектору какой-то осипший, почти хриплый голос Стрижа. – Но больше никого! И не занимай телефон!
«Что случилось? – тут же похолодел Вагай. – Неужели накрыли?»
– Там… там есть кто? – спросил он у секретарши.
– Нет.
С дурным предчувствием в душе Вагай настороженно шагнул в узкий тамбур, состоящий из сдвоенных и обитых кожей дверей. Этот тамбур отделял приемную от кабинета. Миновав его, Вагай увидел наконец Стрижа. И изумился: Роман Стриж, потный, взъерошенный, сидел за своим столом, целиком покрытым картой СССР. На карте лежала та же «Правительственная телеграмма», которую десять минут назад получил и Вагай. Рядом стояла открытая и початая бутылка армянского коньяка, а прямо перед Стрижом были его наручные часы. Справа, на маленьком подсобном столике, пульт телесвязи, три разноцветных телефона и селектор. Глядя на часы, на бегущую секундную стрелку, Стриж, не поворачиваясь к Вагаю, бросил:
– Садись! Пей.
– Что случилось? – спросил Вагай.
– Еще две минуты… – произнес Стриж, не отрывая напряженного взгляда от секундной стрелки. – Еще минута и пятьдесят секунд, и мы отменим всю операцию! Во всяком случае – в Свердловске…
– Почему?!
– Потому! – по-прежнему глядя на часы, сказал Стриж. – Когда ты получил эту телеграмму, ты первым делом что сделал?
Вагай пожал плечами:
– Ничего…
– Неправда. Ты позвонил мне. Правильно?
– Ну…
– Дышло гну! – опять передразнил Стриж. – Почти сорок минут назад по всей стране все секретари обкомов, крайкомов и так далее получили эту телеграмму. Большинство из них – наши, «патриоты», они не могли не понять мою идею. Ну хотя бы половина из них! Хотя бы треть! И, значит, они должны позвонить мне! Для вида – поздравить с решением Политбюро, а на самом деле – через меня узнать, сколько нас. Ведь никто же не попрет в одиночку, а другого пути у них просто нет! А они не звонят, суки! Никто не звонит! Я даю им еще ровно минуту! Если до пяти никто не звонит, мы отменяем в Свердловске всю операцию! Пятьдесят шесть секунд… пятьдесят пять… пятьдесят четыре…
