Збигнев Сафьян - Ничейная земля
— Тебе обязательно надо все упростить; впрочем, это только один из элементов. Необходимо сделать правильные выводы из трагедии Праги.
— А именно?
— Все произошло из-за непрочности чехословацкого государственного организма. И конечно, сыграла роль англо-французская купеческая готовность платить высокую цену за мир. Поэтому и не хватило искры к европейскому пожару. И все же… мы были на волосок от войны.
— В которую вступили бы последними?
— Возможно. Почему ты на это так косо смотришь? Мы — страна, ищущая собственную стратегию. Впрочем… дело не в этом. Действует неумолимая логика, вытекающая из стабильности, а именно из стабильности нынешней ситуации в Европе. Гитлер знает, что, напав на нас, он вызовет взрыв огромного радиуса действия. Россия переварила Мюнхен, но она не допустит захвата польских земель. Это для нее будет слишком опасно.
— Нас с Москвой не связывает никакой пакт.
— При чем тут пакт? Они должны поступать согласно собственным государственным интересам, это ведь логично.
— Они должны, а мы — нет…
— Логично, — прошептал Щенсный, и в его голосе появились нотки триумфа. — Впрочем…
— А удар по Франции?
Щенсный как бы отодвинул этот вопрос.
— Россия не двинется с места, — проворчал он. — И Гитлер об этом знает. И французы тоже знают. Именно поэтому мы нужны им больше, чем они нам. Ибо они вынуждены будут вступить в войну, если Германия нападет на Польшу, а мы не должны, если Гитлер вступит в войну с Францией. Ты понимаешь теперь: мы ничего не должны. Здесь, в Варшаве, — стукнул он ладонью по столу, — находится ключ ко всему… Поэтому-то Гитлер и хочет нас проверить. И поэтому мы не сделаем ни одного неверного шага. Ни одного.
— Ага, — сказал Вацлав Ян. — Прекрасно! Значит, мы можем рассчитывать и на тех, с кем мы заключили союз, и на тех, с кем мы не собираемся что-либо подписывать. С другой стороны, никто не может рассчитывать на нас…
— Снова ты упрощаешь…
— Зюк тоже любил упрощать.
— Мой дорогой, дело в том, что каждый должен играть теми картами, какие у него есть. Я ведь не сказал, что мы не выполним союзнический долг по отношению к Франции… Я сказал: мы не должны. И Гитлер на это рассчитывает. Только нападение на Польшу заставит выступить против Германии, в какой-то степени автоматически и неизбежно, независимо от любых пактов, ибо не пакты имеют решающее значение, а государственные интересы, и Запад, и Восток. Поэтому мы могли спокойно присоединить Заользье. Увеличение границы с Германией не имеет существенного значения, потому что для нашей безопасности решающими являются не предполагаемые военные действия, а европейская конфигурация…
Министр увлекся. Было видно, что то, о чем сейчас говорит Щенсный, он говорит редко, и, может быть, только Вацлаву Яну, перед которым когда-то исповедовался во всем, он хотел бы…
— Ты скажешь, что нас могут продать… Правильно, нас охотно продали бы и Лондон и Париж, но, понимаешь, сейчас они не в состоянии… Ибо кто захочет сам себе подписать приговор? Но подстрекать они нас будут… Им очень хочется: Гитлер наносит удар по Польше, а затем прет на восток. Вот откуда у нас эндецкая антинемецкая возня!
— Только ли эндецкая?
Щенсный, видимо, не слышал этих слов.
— Они попытаются, — продолжал он говорить дальше, — открыть нам путь к переговорам с Москвой или будут делать вид, что они этого хотят. Только зачем мне эти переговоры? Чтобы платить за то, что я могу получить даром? Подписывать векселя? Заключить пакт с Москвой — это значит сделать Польшу предметом торга между соседними государствами! Хуже! Поощрить коммунистов и все левые силы к выступлению против нас. А может, пустить большевиков в Польшу? Нет, дорогой мой… Гитлер отдает себе отчет в том, что в существовании Польши одинаково заинтересованы как Запад, так и Восток. Как воспримет Москва тот факт, что в Пинске, Барановичах, Ровно появятся немецкие танки? А Париж? Европа не может этого позволить, а Гитлер — не сумасшедший. Вот почему у него есть только один шанс — рассчитывать на наш нейтралитет и постараться проверить, будем ли мы его соблюдать. Отсюда: блеф и попытки шантажа.
Щенсный встал. Высокий, худой, немного сутулый, он склонился над Вацлавом Яном.
— Я спокоен, — сказал он. — Я спокоен. У меня есть карты, мне не нужно блефовать и не нужно спешить. Моя роль заключается в том, чтобы постоянно напоминать партнерам об их собственных интересах, о значении Польши для устойчивости положения в Европе.
Молчание Вацлава Яна затянулось. Полковник слушал Щенсного, подтверждалось то, что он давно знал сам; это были как будто бы его собственные слова, от которых он хотя и с большой неохотой, но вынужден был отказаться. Логика! Какую же чепуху нес Щенсный! В действительности происходит совсем не то, что наиболее вероятно и логично, решения руководителей, во всяком случае определенного рода руководителей, вовсе не должны соответствовать истинным интересам государства. Да и что это значит — интересы государства? Когда, через сколько лет можно проверить, было ли решение правильным или нет? В течение пяти, десяти, даже двадцати лет мы можем считать, что великий человек поступал правильно, а через пятьдесят лет окажется, что его поступки, его уже почти забытое правление, привели к страшным бедствиям. Даже самая длинная партия в шахматы имеет конец, и без труда можно определить, что, например, взятие коня, к которому вначале относишься как к успеху, как к предзнаменованию победы, стало причиной поражения. Но в этой партии партнеры даже после мата не встают из-за столика, на шахматной доске появляются все новые и новые фигуры, воскресают кони, пешки, ладьи, а тот, кто загнал в угол короля, не знает, что он попал в ловушку, что его сыновья или правнуки скажут: «Зачем ты тогда выиграл?» Значит ли это, что не следует объявлять мат? Не будем преувеличивать, предвидеть здесь невозможно. Но если из двух играющих один раздумывает над тем, что будет, если его король сдастся, а второй просто хочет поставить мат — кто из них руководствуется истинными интересами?
Вацлав Ян снова почувствовал беспокойство, которое иногда преследовало его по ночам, в полусне, он поднял руку, чтобы прикрыть ею глаза, как он обычно делал, когда бессознательно пытался заслониться от этого лица, от его неожиданной близости, когда-то такой желанной. Зюк боялся! И как он не похож на свой портрет. Только страх, перекашивающий губы и глаза, глаза, которые он не видел, как будто их прикрывала узкая черная повязка.
— Слушай, — неожиданно сказал полковник, не глядя на Щенсного. — Знаешь ли ты, зачем мы пошли на Киев?
Щенсный, который все еще стоял, склонившись над Вацлавом, не сразу понял вопрос.
— Киев, — повторил он. — Ну да, Киев…
Что-то более далекое, чем та война. Весна, солнечный Крещатик, цветы, Варшава и «Te Deum»[29], исполненный впервые через столько лет. Зачем они туда шли? Именно для того и шли, чтобы можно было спеть «Te Deum». Только для этого. Так нужно было. Разве могли бы они без этого существовать?
— Гитлер нападет! — вдруг крикнул Вацлав Ян. — Твоя логика ничего не стоит. Ты его не понимаешь… Для тебя это европейский партнер, мыслящий теми же самыми категориями, как ты, Чемберлен или Даладье. Ерунда… — Неожиданно его голос стих, и он снова стал Вацлавом Яном, передающим мысли маршала.
— Он гораздо лучше понимает Европу, чем ты, и в его действиях нет логики. Гитлер знает, чего хочет: власти, территории, Востока. И войны. Понимаешь? Войны… Ты считаешь: в Европе ситуация не может измениться. А он думает: неустойчивость, хлябь, грязь, каша. Никаких сложностей. Никаких колебаний. Он рвется к завоеваниям без оглядки на честь и верность каким-либо обязательствам. Ты хочешь видеть на несколько десятков ходов вперед, он видит ситуацию такой, какой она сложилась в данный момент, сегодня, а не через год. Для него самая подходящая конъюнктура. Если ты даже и прав, то это, братец, видимая, теоретическая правота на будущее. Ее тебе даже не хватит для того, чтобы оправдаться перед историей. А он не прав, ему не нужно никаких доказательств, но он чувствует подсознанием, которого у тебя нет, о существовании которого ты даже не подозреваешь, чувствует ситуацию. Как хищник, готовящийся к прыжку, которому нужен только инстинкт. Он успеет раздавить, прежде чем нам придут на помощь, если даже у кого-нибудь вообще появится такое желание. А Россия? Зачем ей делать вид, что она хочет дружить с нами? Все будут ждать того момента, когда изменится конъюнктура. Потому что и для Гитлера настанут плохие времена. Но когда? Помнишь, что я говорил десять лет назад? Несчастьем Польши было всегда то, что она слишком рано выходила на бой.
— Чего же ты хочешь?
— Как долго мы сможем продержаться, если ударит вермахт?
— Долго. Дольше, чем в Европе могут себе представить: достаточно только, чтобы воспламенился запал.
