Валентина Мальцева - КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 2
— Ты знаешь, что нас с тобой сейчас роднит?
— Нехватка мужских гормонов, — пробормотала я. — Да и то не роднит, а нервирует.
— Не будь хамкой, Валечка. Тебя же воспитывала еврейская женщина.
— А вы не лезьте мне в душу, Паулиночка!
— Нас с тобой роднит отсутствие детей, — словно шаманское заклинание, бормотала Паулина, массируя всеми десятью пальцами свое мраморно-белое лицо. — Бездетная женщина, Валечка, все равно что скрипка великого мастера, на которой так ни разу и не сыграли. Кроме того, отсутствие детей серьезно ограничивает видение перспективы. Замыкаясь на себе, на своих бабских проблемах, женщина со временем видит не дальше баночек с лосьонами и кремами на полочке в собственной ванной. А, скажем, будь у тебя маленькая девочка — такая же светленькая, умненькая и красивенькая, как ее мама, — и ты бы обязательно подумала о войне. Вначале о войне за нее, за свою единственную дочь. Понимаешь? За то, чтобы длина ее чудесных волос не становилась предметом обсуждения на школьном комсомольском собрании, а широта взглядов — причиной непоступления в институт. Или увольнения со службы. Или преследования со стороны властей… А уже позднее тебя бы посещали более глубокие и содержательные мысли. О том, например, КТО придумал эти идиотские, противоестественные нормы жизни, кто сформировал классовую мораль, по законам которой достойный человек — это человек, никогда не спрашивающий, сколько он получит за свою работу, готовый оправдывать нехватку продуктов и одежды происками империалистов, пишущий по ночам доносы на своего соседа. Того самого, кстати, у которого одалживал деньги до получки и просил валидол, если сердце прихватывало… Короче, Валечка, будь у тебя ребенок, ты бы втянулась в эту войну значительно раньше…
— Ничего у вас, Паулина, не стыкуется, — сказала тогда я. — Почему в таком случае ваша бездетность никак не отразилась на кругозоре? Вон ведь как рассуждаете!..
— Я посвятила свою жизнь идее, Валечка, — тихо ответила Паулина, внезапно прекратив массировать лицо. — И ребенок мог мне помешать в этом… Впрочем, ты же не будешь ставить в вину Вере Засулич отсутствие детей, верно? Это была мужественная женщина, которая хотела рисковать только собой…
— Вы сравниваете себя с Засулич? — помню, эта мысль меня по-настоящему поразила.
— Ты славная советская женщина, — мягко улыбнулась Паулина. — Не зная ни меня, ни моей жизни, ни того, что я сделала для СВОЕЙ страны, ты изначально готова считать кощунственным любое сравнение Веры Засулич с Паулиной Бреннер… Валечка, тебе пора на войну!
Родители и природа наградили меня слишком склочным и самолюбивым характером, чтобы вслух признаваться в том, что меня удалось хоть в чем-то убедить. Естественно, я не сказала Паулине, что ей это удалось. Хотя, думаю, моя американская наставница вовсе к этому не стремилась. Но тогда, в Сан-Пауло, в типично латиноамериканской суматохе регистрации билетов я, возможно, впервые за месяцы своих мытарств, ощутила себя на войне и… успокоилась. Ровно настолько, чтобы без лишних эмоций подчиниться лаконичной инструкции моего атлета-конвоира молчать как рыба об лед. Все сделал он: лихо протянул синего цвета паспорта без малейшего намека на родной герб с колосьями и серпом, с готовностью расстегнул золоченые замки двух дорожных саквояжей, продемонстрировав таможне их содержимое, быстро ответил на несколько вопросов, заданных на португальском мне лично, после чего (видимо, удостоверившись, что с пульсом у меня все нормально) галантно подхватил меня под локоть и стремительно поволок в жерло телескопического трапа навстречу гостеприимно распахнутому зеву огромного «Боинга».
Очевидно, этот мужчина все делал стремительно. Настолько, что, по логике вещей, просто не должен был успеть надоесть женщине. Но, — странное дело! — его присутствие от этого вовсе не казалось менее тягостным. И воспоминание о студенческом анекдоте, который когда-то я считала весьма остроумным — «Если бы я знал, что вы девушка, я бы так не торопился». «Увы, вы так торопились, что я не успела снять колготки» — вызвало во мне лишь печальную улыбку…
Мой второй по счету трансатлантический перелет, включая получасовое ожидание в стеклянном отстойнике черно-белого Дакара, где я впервые в жизни попробовала ледяной шербет, о котором столько читала в «Тысяче и одной ночи», занял в общей сложности около пятнадцати часов. Летели мы с безымянным мускулистым конвоиром в атмосфере совершенно непристойной роскоши первого класса. Могу сказать на основе личных наблюдений, что в советской военной разведке, впрочем, как и в КГБ, денег на транспортные и командировочные расходы явно не жалели. Единственное пришедшее мне в голову объяснение столь нетипичной для простых советских людей тяги к роскоши сводилось к следующему: очевидно, все это делалось из сугубо профессиональных, тактических соображений. Как известно, в тяжелых условиях работы на Западе лучше всего маскироваться под богатого и здорового человека. Поскольку бедные и больные здесь традиционно вызывают подозрения…
Лично я, к тому времени уже достаточно вкусившая от потребительских благ западной цивилизации, никак не могла к ним привыкнуть. Точнее, не к ним самим, а к принципу несправедливого распределения общественного продукта. Мои уши сразу же превращались в иллюстрацию к великому гимну «Алеет Восток» стоило мне только подумать, что там, за моей спиной, в пассажирском салоне для «обычных» людей, едят и пьют совсем не то, что подносила мне с интервалом в несколько минут потрясающей красоты стюардесса, похожая на Симону Синьоре в молодости. К счастью, на сей раз к услугам пассажиров первого класса была не только вся мыслимая еда и напитки, но также походный газетно-журнальный киоск с мировой периодикой, что позволило мне отвлечься от мыслей о вопиющем социальном неравенстве и провести полет практически до промежуточной посадки в Дакаре в полном молчании, обложенной добрым десятком иллюстрированных французских журналов.
Моего конвоира такое положение вещей, по-видимому, полностью устраивало. Не знаю, что там ему про меня рассказал юннат в панаме, у которого, на правах старшего советского разведчика в далекой Бразилии, видимо, хранились досье на всех неблагонадежных советских людей, оказавшихся по стечению обстоятельств за рубежами социалистической Отчизны, но меня он явно побаивался. Или остерегался вступать в прямой контакт. Не случайно любитель резиновых шлангов, усадив меня у окна в первом ряду, прилежно пристегнулся по соседству ремнями, уставился в одну точку и так, не меняя сосредоточенного выражения на мужественном лице, провел весь полет почти до самого Дакара. Ожил он, к моему несчастью, лишь однажды, когда я предприняла попытку приподнять онемевшее тело с огромного кресла, в котором запросто могли поместиться три пассажирки моей комплекции.
— Вы куда? — коротко осведомился провожатый и, клянусь, в этот момент его хрящеватые, поросшие неприятными короткими волосками уши навострились и пару раз прянули, словно у служебной немецкой овчарки, почуявшей нарушителя на неспокойной советско- монгольской границе.
— В туалет.
— Я вас провожу.
— Вы это серьезно? — тихо спросила я.
— А разве я с вами хоть раз пошутил?
— Стоит ли после всего, чтобы было между нами, демонстрировать такую отчаянную галантность?
— Стоит, Валентина Васильевна.
Я набрала полные легкие воздуха и, стараясь сразу же не впадать в истерику, отчетливо произнесла:
— Гражданин начальник или как там вас еще! Возможно, в суете регистрации и в окружении экзотических дам вы просто не заметили одной важной детали. Так хочу вам напомнить, гражданин начальник: биологически я — женщина. То есть пол у меня в отличие от вашего — женский. Для таких, как я, существуют отдельные туалеты. Равно как и для таких, как вы. В эти туалеты принято ходить в одиночку, чтобы помыть руки, пописать, поправить прическу или макияж, сполоснуть лицо, подмышки или задницу — короче, в зависимости от возникших обстоятельств…
— Я все это знаю, — процедил конвоир.
— Я надеюсь, что вы искренни в своем признании, гражданин начальник.
— Правильно надеетесь.
— Так я могу пройти в туалет к взаимному удовлетворению?
— Я вас провожу, — набычившись, угрюмо повторил мой конвоир.
— Сортир расположен всего в полутора метрах, за занавеской, — терпеливо объяснила я. — Стоит ли так беспокоиться, товарищ? В крайнем случае я сделаю привал на полпути и передохну.
