Роберт Стреттон - Час нетопыря
конец»
Еще не расшифровав текст до конца, дежурный офицер нажал клавишу прямой связи с домом директора управления контр-адмирала Прескотта и зачитал ему две первые фразы телеграммы из Мюнхена.
Прескотт распорядился немедленно ответить Палмеру-II, чтобы он был наготове, ждал инструкций и регулярно информировал о ходе событий. Что касается свидетеля Кнаупе, Палмеру-II было разрешено действовать по своему усмотрению, но при условии, что это не приведет к недоразумениям с немецкими властями.
Прибыв на службу, адмирал Прескотт перечитал сообщение Палмера-II и решил, что ситуация такова, что надо дать сигнал «желтой тревоги» и разбудить президента. Таким образом, в пять часов пять минут по восточноамериканскому времени, как раз в тот самый момент, когда доктор Пфейфер делал доклад канцлеру Лютнеру о майергофской находке, в Вашингтоне произошли три события сразу.
Во-первых, поднятый с постели председатель Комитета начальников штабов генерал Джон Тамблсон дал сигнал «желтой тревоги» американским вооруженным силам.
Во-вторых, военный адъютант президента лейтенант-командор Бенджамин Мур, который, как предусматривалось одним из пунктов постановления конгресса, сидел в кресле около президентской спальни («не далее тридцати футов от особы президента»), услышал дребезжание в своем знаменитом черном чемоданчике. Тот был пристегнут к его поясу и левому запястью с помощью цепочки из высококачественной стали с титановым покрытием и около зажимов укрепленной прокладками из твердого вольфрамового сплава. Адъютант президента обязан, даже в случае опасности для жизни, ни в коем случае не отходить от президента и не расставаться с черным чемоданчиком, что, впрочем, и так было невозможно, потому что ключи от замков, позволяющих отсоединить запястье от чемоданчика, приносит с собой другой адъютант, когда принимает дежурство. Открыв крышку чемоданчика, Мур увидел ярко-желтый мигающий огонек. Это означало, что вооруженным силам подан сигнал «желтой тревоги». На этот случай инструкция предписывала адъютанту «проявлять особую бдительность» и переключить реле кодовой системы из нейтрального положения на готовность.
Наконец, в-третьих, у кровати президента Соединенных Штатов Говарда Джеффри Гаррисона раздался тонкий вибрирующий звук. Президент привык работать до поздней ночи и не переносил, когда его слишком рано будили. Если кто-либо нарушал этот порядок, то не иначе как по действительно серьезной причине.
Так и оказалось. Выслушав краткий телефонный доклад контр-адмирала Прескотта, президент Гаррисон распорядился, чтобы Совет национальной безопасности собрался на заседание в шесть часов тридцать минут в Овальном зале Белого дома. Одновременно он поручил контр-адмиралу Прескотту связаться со своими сотрудниками и приготовить position, то есть предварительный рабочий документ, на шесть часов десять минут.
Гаррисон был человеком уравновешенным, несколько даже флегматичным, что зачастую раздражало его сотрудников. Он исходил из того, что спешка — плохой советчик, и пунктуальность ставил выше импровизации.
Впрочем, он не придавал слишком большого значения найденной на Рейне боеголовке. С тех пор как Соединенные Штаты передали своим союзникам тактическое и оперативное нейтронное оружие, это был уже третий случай пропажи боеголовки. Два предыдущих (один в Италии, другой в авиационной части США, дислоцированной в Гренландии) удалось, к счастью, скрыть от журналистов и от назойливых конгрессменов, к тому же оба происшествия нашли свое объяснение в течение нескольких часов. Вероятно, так будет и на этот раз. Но Говард Гаррисон слишком хорошо знал, что все, связанное с ядерным оружием, должно иметь безусловный приоритет перед всеми другими вопросами. Осторожность здесь никогда не помешает.
Во время бритья Гаррисон не без неприятного чувства на мгновение подумал, что при ближайшей возможности надо серьезно поговорить с канцлером Лютнером. Тот факт, что всего через час Белый дом узнает о какой-то подозрительной истории с боеголовкой, свидетельствует о ловкости американской разведки. Но все-таки такое сообщение должно было поступить непосредственно от Лютнера. Не мог же он про это не знать. Правда, во время предвыборной кампании Гаррисон высказывался за то, чтобы предоставить союзникам нейтронное оружие, но в глубине души все-таки питал на этот счет сомнения.
В ванную заглянула заспанная миссис Гаррисон — знаменитая, красивая, умная, восхитительная Люси Гаррисон — и спросила мужа, почему он так рано поднялся. Президент коротко ответил, что по разным причинам заседание Совета национальной безопасности состоится на час раньше, чем обычно. Миссис Гаррисон зевнула и поинтересовалась, не случилось ли чего.
— Нет, — ответил президент. — Ничего не случилось.
Тогда миссис Гаррисон напомнила мужу, что в одиннадцать у него на приеме будет делегация «Дочерей американской революции», этих отвратительных кровожадных ведьм, которые опять грозят бойкотом и прочими ужасами, если президент не проявит «мужества» и «твердости» по отношению к красным. Миссис Гаррисон просила мужа хранить полное спокойствие и не вдаваться ни в какие дискуссии с этими бабами, поскольку это ни к чему не приведет.
Президент Гаррисон обещал это обдумать.
X
Пятница, 12 июня, 10 часов 30 минут по среднеевропейскому времени. На машине «фольксваген-блитц», украденной с паркинга под Майергофом, в сторону французской границы, а точнее, приграничного городка Верденберг, едут два члена «Группы М»: Челли и Пишон.
— Я понимаю, — говорит Челли, поглядывая в зеркальце, — что ты при всех не хотел сказать правду. Но со мной можешь быть откровенным. В конце концов только мы с тобой… Ты знаешь, что я имею в виду… Скажи, Пишон, как по правде обстоит дело с этой радиацией? Мы действительно могли заразиться… Ну, понимаешь, схватить дозу радиации?
— Ты опять про это? — не скрывая иронии, говорит Пишон. — Старик, смерть биологически неизбежна для каждого зоологического вида. Какая, в сущности, разница — умереть раньше или позже? Что еще ты хотел бы пережить, что испытать, что увидеть? Возьми себя в руки, Челли. Убивать и умирать — это две стороны одного и того же явления. Или ты убиваешь, или тебя убивают. Жизнь — не что иное, как умирание в рассрочку. А что касается боеголовки, скажу тебе правду. Не знаю. Просто не знаю. Меня это совсем не интересовало. Единственное, что меня все три месяца занимало, — игра. Выиграю или проиграю? Разгадаю эту проклятую систему или придется сдаться? Не люблю, мой дорогой, об этом рассуждать, но раз ты требуешь объяснений, то скажу: такая игра — вот единственное, что достойно человека. И мужчины. Ты читал когда-нибудь Макса Штирнера?
Пишон ловит короткий презрительный взгляд Челли, и этого достаточно, чтобы он сразу изменил тон.
— Что тебя волнует? — с раздражением говорит Пишон. — Статистическая вероятность? Пожалуйста, могу дать исчерпывающий ответ, хотя уже пытался объяснить это всей группе. Челли, может, ты все-таки научишься слушать, а не только приказывать? Пункт первый: существует теоретическая вероятность, что наша боеголовка выделяет опасную для здоровья и жизни радиацию. Она равна, как я полагаю, примерно одному к тысяче. Да, ведь ты понятия не имеешь о теории вероятности. Хорошо. Попробую объяснить по-другому. Если бы мы везли тысячу головок, то одна из них наверняка давала бы опасное для жизни излучение. Так получается по американским нормам. Пункт второй: существует весьма незначительная вероятность того, что даже боеголовки совершенно безупречной конструкции могут выделять радиацию после того, как их извлекут с законного, так сказать, места складирования. Это статистическая вероятность более высокого порядка, как я уже объяснял. Чего еще тебе надо? Пункт третий: гораздо важнее, что мы захватили боеголовку, а не то, что бросили ее. Нам удалось вывести из строя систему ЛКС, это нагонит на бундесвер такой страх, что… И хочу тебе напомнить, что хороший садовник чаще выпалывает и подрезает, чем сажает и сеет. Моя философия — это разрушение. Только поэтому я к вам пришел, не интересуясь деталями. Я лично очень доволен нашей акцией. Я доказал, что́ могу. В другой раз сделаю все быстрее и лучше.
— Постой, — прерывает его Челли. — Мы истратили двадцать тысяч марок из революционного фонда, вернее, даже тридцать тысяч, и за это Центр должен получить какой-то результат.
— Челли, — смеется Пишон, — может, ты будешь так любезен объяснить наконец, что это за Центр, про который ты то и дело бурчишь себе под нос? Чего этим людям надо? Я ничего не имею против того, чтобы разок-другой как следует насолить буржуазной системе в этой стране. Но не строй ты из себя египетского жреца. Скажи, наконец, кто и зачем финансирует наши операции, если нам нужны деньги, и кто забирает себе все миллионы, добытые экспроприациями. Ты знаешь, мне лично мало нужно и на все это я бы наплевал, но хотелось бы все-таки знать, кому и зачем я служу.
