Рэймонд Хоуки - Побочный эффект
Майкл улыбнулся — спасибо! — и сделал глоток.
— Значит, билет на одиннадцатичасовой рейс мне обеспечен? — спросил он. Говорил Майкл негромко, дублинский акцент его был едва заметен. — Ладно, как прилечу, сейчас же тебе позвоню.
Он бросил трубку на рычаг и встал.
— Проклятье! Знаешь, что им нужно от меня? Всего-навсего, чтобы я летел в Белфаст!
— В Белфаст? — Открыв холодильник, Клэр достала яйца и молоко. — Зачем?
— Наш корреспондент там сегодня на рассвете попал в аварию. Они хотят, чтобы я поработал, пока он не выйдет из больницы.
— Пока не выйдет из больницы? А он серьезно пострадал?
Майкл засучил рукава рубашки.
— Довольно серьезно. Говорят, пролежит самое меньшее десять дней.
— Ой! — Клэр явно расстроилась. — Значит, придется снова отложить ужин с Джуди и Джином!
— Можешь поужинать с ними и без меня!
— Ну, это совсем не то. — Клэр разбила яйца и вылила их в миску. — И потом, почему ехать должен именно ты?
— Потому что большинство сотрудников в отпуске, и, кроме того, известно, что в Дублине я — свой человек. Да и, по правде говоря, здесь я сейчас даже на жизнь не зарабатываю. — Майкл взглянул на часы. — О господи! — воскликнул он, хватая пиджак. — Мне ведь еще надо уложить вещи!
— Помочь тебе? — спросила она, вытирая руки бумажным полотенцем.
Майкл проглотил остатки кофе и отрицательно покачал головой.
— Нет, спасибо. Лучше попробуй поймать мне такси, — сказал он, ставя чашку в мойку.
Когда через пятнадцать минут Майкл спустился вниз, чтобы ехать в аэропорт, у дверей уже стояло такси. Он поцеловал Клэр на прощанье, и она, вдруг почувствовав себя ужасно одинокой, вернулась домой ждать, когда придет время идти в институт.
2
Клэр закончила обследование в Институте профилактической медицины в половине второго дня. В Нью-Йорке в это время часы показывали половину девятого утра, и лимузин, на котором Фрэнк Манчини выехал из своего особняка на Саттон-плейс, только что остановился у входа в «Эльдорадо-Тауэр».
В сопровождении двух телохранителей, у которых на манер агентов секретной службы были крошечные слуховые аппараты в ушах и микрофоны в рукаве пиджака, Манчини вошел в заполненный людьми вестибюль и направился к служебному лифту, которым пользовалась только администрация. Это был рослый, могучего телосложения человек, со стриженными ежиком седеющими волосами, упрямым, прорезанным глубокими морщинами лицом и глазами, прикрытыми тяжелыми веками. От него, казалось, исходили флюиды недоброжелательности.
— С возвращением вас, мистер Манчини! — вскинул руку к козырьку, почтительно приветствуя его, лифтер. — Как себя чувствуете?
— Прекрасно. — Манчини вошел в кабину и тотчас повернулся к лифтеру. — Долго я буду ждать? — зарычал он. — Поехали!
— Есть, сэр!
Лифтер нажал кнопку, и дверцы сомкнулись. Люди в лифте стояли и молча смотрели, как на табло вспыхивают и гаснут номера этажей. На шестидесятом этаже зажужжал зуммер, и дверцы раздвинулись, выпуская ехавших в устланный толстым ковром вестибюль административного этажа.
Их встретила секретарша, предупрежденная охранником из нижнего вестибюля.
— Где они? — буркнул Манчини, лишив ее возможности произнести тщательно отрепетированную приветственную речь.
— Заканчивают завтрак в нашем кафетерии, — ответила она, еле поспевая за ним.
— Передайте, чтобы сейчас же явились! — Манчини прошел мимо постамента, на котором высился бронзовый бюст Эрнеста Хемингуэя, и распахнул двойные двери в свой кабинет. — А затем позвоните доктору Зимински и попросите его заехать вечером ко мне.
Комната, куда он вошел, была невероятных размеров и обставлена в стиле, который, как и выцветшие джинсы и расстегнутая рубашка, словно сшитая из лоскутков, должен был подчеркивать, что перед вами настоящий мужчина, крутой и неуступчивый. Стены были отделаны панелями из тика, перед гигантского размера камином лежал ковер из буйволовой шкуры, а по обе стороны от него стояли два черных кожаных дивана. Над камином, рядом с экспонатами из не имевшей цены коллекции старинного огнестрельного оружия, висела голова льва, которого Манчини убил на охоте в Восточной Африке, — стеклянные глаза хищника угрожающе щурились, пасть разверзлась в безмолвном рыке. Орехового дерева стол для заседаний был такой длины, что на нем вполне мог бы сесть небольшой самолет, а на противоположной стене красовались трофеи иного рода — фотографии, на которых Манчини был запечатлен со всеми знаменитостями восьмидесятых годов двадцатого столетия.
Сын печатника-эмигранта из Милана, Манчини после окончания школы изучал химическую технологию в Политехническом институте в Бруклине, а получив диплом, поступил на работу в отдел исследований и перспективного развития крупной полиграфической фирмы в Филадельфии, где изобрел новый способ печатания цветных снимков, так что они казались объемными. Он оставил службу, запатентовал свое изобретение и вернулся в Нью-Йорк, а там на деньги, полученные от знакомых членов мафии, быстро смекнувших, какую прибыль может дать порнографический журнал с объемными фотографиями, сделал макет первого номера журнала под названием «Эльдорадо». Название это оказалось пророческим, ибо желания читателей разжигали не только объемные фотографии обнаженных девиц, но и объемная реклама дорогостоящих товаров. Мебель, стереофоника, спортивное снаряжение, машины, одежда, напитки — все это выглядело весьма заманчиво на объемных снимках в «Эльдорадо», что очень быстро раскусили рекламные агентства с Мэдисон-авеню.
Первый выпуск журнала тиражом в пятьсот тысяч экземпляров был распродан почти немедленно, однако помещенные в нем объемные фотографии обнаженного тела произвели такое впечатление, что в течение недели против Манчини было возбуждено более ста судебных исков.
С характерной для него наглостью он опубликовал в газетах обещание возместить ущерб, причиненный любому владельцу газетного киоска за торговлю «Эльдорадо», и одновременно отдал распоряжение допечатать журнал, увеличив его тираж в три раза.
И этот тираж разошелся тут же, в затем в течение года «Эльдорадо» полностью овладел читательским рынком, состоявшим в основном из молодых людей при деньгах. В одних лишь Соединенных Штатах расходилось ежемесячно в среднем около восьми миллионов экземпляров.
Остановить Манчини было невозможно, и за несколько лет он стал владельцем не только журналов, но и газет, теле- и радиостанций, а также киностудии и компании по прокату фильмов.
Манчини принадлежал к правому крылу республиканской партии и, не теряя времени даром, использовал свою империю в качестве палки, которой нещадно лупцевал администрацию демократов. Сначала это их только раздражало, но по мере того, как Манчини нагнетал напряжение, раздражение сменилось злостью, а злость — гневом. Вскоре он почувствовал, что и администрация давит на него. В Федеральную комиссию по связи были поданы требования о лишении его права владения телевизионными станциями в трех штатах; на него напустили ревизоров из налоговой службы, предъявивших ему обвинение в нарушении закона о продаже ценных бумаг и биржевых акций, а также в злоупотреблениях при рассылке почтовых отправлений.
А затем, как раз тогда, когда он наслаждался в Мексике медовым месяцем со своей третьей женой, ему вручили вызов в сенатскую подкомиссию по расследованию организованной преступности.
Хотя Манчини постоянно хвастался тем, что в жизни своей ни одного дня не болел, холестерин понемногу начал скапливаться на стенках двух разветвленных пучков сосудов, питающих его перегруженное работой сердце. Как только самолет, на котором он летел в Вашингтон, поднялся в воздух, тромб (образовавшийся вследствие сложного биохимического взаимодействия между тромбоцитами и отложениями холестерина) заблокировал верхнюю правую сердечную артерию, лишая сердце кислорода и необходимых питательных веществ.
Сначала Манчини решил, что боль под ложечкой — это не что иное, как несварение желудка, вызванное наспех съеденным ужином, где было немало chile verde и frijoles,[1] но, поскольку боль захватила левое плечо и опустилась вниз по руке, его осенила страшная догадка: инфаркт миокарда.
Пилот, изменив курс, сел в Хьюстоне, и Манчини срочно доставили в Техасский медицинский центр.
Он долго пролежал в реанимации, затем его подвергли тщательному обследованию, которое выявило, что инфаркт нарушил работу сердца. Более того, нарушение оказалось такого рода, что оно исключало операцию. Медики спасли ему жизнь, но больше они практически ничем ему помочь не могли. Отныне его судьба была в основном в его собственных руках.
По-видимому, примирившись с мыслью о том, что теперь ему суждено вести жизнь человека неполноценного, он возвратился в Нью-Йорк, заменил своего повара-француза специалистом по диете, перестроил у себя в особняке зал для игры в сквош, превратив его в хорошо оборудованную клинику для лечения сердечно-сосудистой системы, и объявил, что уходит от дел. Отныне, говорилось в заявлении, он намерен посвятить себя только политике дальнего прицела.
