Томаш Ржезач - Пациент доктора Паарелбакка
Люди, сидевшие за соседними столиками, стали оглядываться, но этот коротышка не обращал на них внимания. Он схватил салфетку и принялся тереть ею мое колено, на которое за минуту до того опрокинул свой стакан с белым шабли.
— Жаль, что наше знакомство началось так неудачно, — тараторил он, — но то, что плохо начинается, может хорошо кончиться. — Потом он обернулся к официантке и крикнул ей: — Розмари, э флешли высс вы! — что означало просьбу принести ему бутылку белого вина.
Вел он себя высокомерно, словно весь этот летний ресторан с видом на гору Пилатус и на виллы богачей на зеленом мысу Каштаниенбаум по другую сторону бухты принадлежал ему.
— Покорнейше прошу извинить и не сердиться на меня, земляк! Я ведь нечаянно. И давайте замоем этот неприятный эпизод.
Прибежала официантка. У нее было вытянутое плоское лицо, обрамленное крашеными волосами цвета перезрелого овса; ноги с отекшими щиколотками. На животе над коротким передничком болталось на пояске официантское портмоне, и вообще она выглядела так, словно была на последней стадии беременности.
Поставив перед нами бутылку белого вина, официантка неуклюже поклонилась и ушла.
Это было 9 августа. В 15 часов 30 минут среднеевропейского времени.
А мужчину, который теперь одним глазом уставился на носок моих ботинок, а вторым рассматривал безоблачное небо, звали Ян Вихерт. Он жил и работал в Швейцарии уже одиннадцатый год. Начав со страхового агента, он дослужился здесь до должности инспектора страховой фирмы «Вадтунфалл». И за это же время, взбираясь вверх по лестнице страховой иерархии, он превратился, по документам пражского центрального управления — после одного очередного и двух внеочередных повышений — из старшего лейтенанта Вихерта, отправившегося в конце августа 1968 года участвовать в невидимом сражении на так называемом тайном фронте, в подполковника Вихерта.
Вихерт поднял стакан и поглядел на него против света — есть ли в вино искра, — и снова по всему летнему ресторану разнесся его голос:
— Так за ваше здоровье, земляк! И еще раз прошу вас извинить меня за это пятно на брюках!
Итак, спектакль у нас получился.
За нами могли следить хоть сто двадцать филеров, и все равно глаза у них остались бы только для слез. Ян Вихерт между тем с салфеткой в руке снова наклонился и занялся пятном на моем колене.
— Ну, как? — спросил он, немного погодя.
— Чисто. Чисто, будто слово божье, как говаривали наши предки.
— А в остальном?
Ян Вихерт разложил на столе страховые полисы, и я склонился над ними, делая вид, что старательно их изучаю, а тем временем шепотом я обрисовывал ему картину того, что делалось и делается вокруг меня с момента «избрания мной свободы». Я старался говорить по существу и кратко, хотя горло у меня сжималось от волнения и радости. Ведь это был мой первый контакт с родиной. И вопреки здравому смыслу в голове у меня мелькала мысль, что Ян Вихерт, хотя и торчит здесь уже столько лет, в сущности, в лучшем положении, чем я, — ведь у него постоянная связь со своими. А для разведчика это самое главное, и не только потому, что он имеет возможность передать собранные сведения, а потому, что контакт, пусть даже минутный, избавляет его от чувства одиночества.
Я умолк.
Ян перевернул лист страхового полиса и тихо произнес:
— Они тебя проверяют. Им ничего не известно. Иначе они пошли бы на прямые действия.
— Я тоже так думаю. Хотя, может быть, они играют на моих нервах и щдут, пока я не упаду перед ними на колени, созрев для первого допроса?
— Возможно, конечно, — ответил Ян, — хотя и маловероятно. Рик будет в Праге под нашим постоянным наблюдением.
— С ним надо поосторожней. Он проныра и неплохо ориентируется в наших краях.
— Не волнуйся. За ним будут присматривать, как за грудным младенцем. И о Марии не беспокойся. А сейчас послушай, что я тебе скажу. Это наш последний личный контакт. Теперь, вплоть до возвращения, переходи на косвенную связь.
Я кивнул молча: что толку спрашивать — у центрального управления, видимо, были веские основания для столь строгих мер предосторожности. Попросту говоря, вокруг меня, судя по всему, становилось жарко. Впрочем, я и сам это чувствовал. Ну ладно, ничего не поделаешь. Буду, как говорится, «и один в поле воин».
Я опять смотрел на себя словно бы со стороны. Без всяких сантиментов.
Мера, предпринятая Центром, была целесообразной, имела свой совершенно ясный рациональный смысл, и я ее принимал. С восторгом или с неохотой — это не имело никакого значения.
Я отхлебнул глоток шабли. Оно было приятно терп-коватым и оставило во рту легкий привкус малины. По озеру моторная лодка мчала за собой водного лыжника; вода веером взвихрялась из-под его ног, сверкающая и почти белая на фоне темно-голубой глади озера; вдали под красными парусами бесшумно скользила яхта, а белые виллы на зеленом мысу походили издали на кусочки сахара.
Из глубины ресторана на террасу доносился запах жарящегося мяса. За холмом приглушенно гудели десятки машин, проносившихся по автомагистрали, а неподалеку от нас в песке играли две белокурые малышки.
Ян Вихерт изложил мне систему связей, аварийных сигналов и предусмотренные пути отхода на случай крайней опасности.
— Шеф передает тебе привет, — сказал он. — И Батек Плихта тоже. Особо просит передать тебе следующее: если ты заподозришь, подчеркиваю, только даже заподозришь, — он уставился на меня одним из своих темных глаз, а другим в это время испытующе разглядывал скальные склоны за рестораном, — что-либо неладное, сразу же свертывай все и возвращайся домой.
— А Шульц?
— Я сказал тебе ясно, Ярда. Таков приказ руководства. Прежде всего твоя безопасность. Пойми, ты не должен попасть им в руки!
Я знал — приказы не обсуждаются. А в разведке это правило тем важнее, чем большая свобода действий в деталях предоставляется разведчику. По я был перенапряжен, мне надо было расслабиться, и оттого я позволил себе немного поспорить.
— Слушай, неужели я отправился за Шульцем через Швейцарию за тысячу верст для того лишь, чтобы портить себе первы? Если я не привезу Шульца, то все это предприятие не стоит и выеденного яйца.
Это было, конечно, неверно.
Даже только то, что тут со мной произошло, позволило нам выявить новую систему в действиях противника. Мы знали теперь по меньшей мере о трех сотрудниках ЦРУ, о которых прежде не имели представления. Барри Рейнолдс, доктор Рик да, пожалуй, и господин Готфрид Ауфдермауэр. Это было то положительное, что я вполне мог отнести на свой счет. Однако основной проблемы все это не решало.
— Повторяю, — тихо, но твердо проговорил Ян Вихерт, — ты не смеешь провалиться. Еще раз: если ты увидишь или только заподозришь, что вокруг тебя затягивается петля, ты обязан, понимаешь, обязан немедленно прекратить свою деятельность.
Я кивнул.
— Что нового о Шульце?
— По данным наших сотрудников в Голландии, его должны выписать из санатория вероятнее всего в конце декабря.
— Здорово живешь. За это время его там искорежат, как свинья огород! — вспылил я.
— Не кипятись! — сердито буркнул Ян.
И сердился он справедливо. Я становился просто невыносим. Даже для самого себя.
— Ему разрешили прогулки два раза в неделю, — продолжал Яи, — по вторникам и субботам. Наши направили туда особую группу, которая вела за Шульцем наблюдение во время этих его прогулок с женой. Он ездит то к небольшим озерам, то к морю. Иногда заезжает к себе домой. Эти поездки занимают примерно пять часов.
Я перевернул следующий лист страхового полиса.
Под ним оказались фотографии, при виде которых я чуть было не вскочил со стула.
На них был изображен Бобин. Его продолговатое, замкнутое лицо с незнакомыми мне доселе глубокими складками вокруг рта и вроде бы потускневшими глазами.
Бобина вела под руку супруга. Я всмотрелся в ее округлое лицо с ярким, несколько чувственным ртом, кокетливо вздернутым носиком и широко распахнутыми глазами.
— Лакомый кусочек! — заметил Ян Вихерт.
— Да, — согласился я, — но… обрати внимание на ее глаза.
В ее глазах ощущалось какое-то напряженное, настороженное ожидание и алчность, которые резко контрастировали с ее, казалось бы, совсем юным лицом. Еще одна фотография Бобина. На этот раз аппарат нашего сотрудника запечатлел его одного на берегу моря. Светлые пенистые волны подкатывались почти к самым его ногам, расстегнутый плащ развевался по ветру. Этот снимок особенно ярко отражал — как и некоторые другие фотографии, сделанные во время наблюдения за Шульцем, — атмосферу полного, странного и какого-то безнадежного одиночества.
На следующем снимке Бобин стоял с женой у БМВ-2002. Моя память автоматически зафиксировала но-_ мерной знак автомобиля.
