Станислав Рем - Переведи меня через Майдан...
— Сегодня портретом мало кто занимается. И не только у нас, но и за рубежом. Все бросаются в самостоятельное искусство, забывая классику.
— Классику уничтожить невозможно. — вставил своё слово Самойлов.
— Можно. — Лёня бросил в рот сигарету и резким движением руки поднёс к ней зажигалку. — Конечно, если постараться.
— Зачем?
— Вопрос поставлен правильно. — ноздри художника выпустили тугую струю дыма. — Но не по адресу. Ренессанс дал возможность художнику говорить. А нынешнее поколение больше молчит в своих полотнах. Что это: боль, или отчаяние?
— Фотография уничтожает руку художника. — восторженно влез в диалог Рогов.
— Да нет, я бы так не сказал. Мне, к примеру, она наоборот, помогает. — Лёня жестом руки пригласил гостей пройти во внутрь помещения.
— Каким же это образом? — поинтересовался Самойлов.
— Вот, посмотрите.
Лёня снял полотно с ближайшего холста. На нём он изобразил прекрасную молодую девушку верхом на коне. Белое платье развевалось вслед волнам несуществующего ветра. Картина дышала весной и молодостью.
— Моя дочь. Юлька. — художник с нежностью смотрел на творение своих рук. — Вроде бы, знаю её с пелёнок, а вот чтобы отобразить, пришлось сделать несколько снимков.
Лёня достал фотоальбом, открыл его в самом начале, и Михаил увидел фотографии знакомого по картине образа.
— То есть, вы сначала фотографируете человека, а после срисовываете по снимку?
— Нет. Я делаю несколько фотографий, и таких, чтобы на них запечатлелись разные эмоции личности. Чем разнообразней, тем лучше. А обстановку, в которую следует поместить клиента, он выбирает сам.
— У вас есть постоянные заказчики?
— Конечно. Но это дело довольно дорогое, потому заказов не столь много, сколько хотелось бы, но тем не менее…
Самойлов взял фотоальбом в руки.
— Известные люди тоже есть?
— А как же. Посмотрите и сами убедитесь.
Самойлов перелистал страницы:
— Ого, у вас даже Козаченко заказал портрет?
— Да, две недели назад. Приехал с друзьями. Я их снимал часа два, в разной обстановке. Так что, целая коллекция образовалась.
— А кто стоит рядом с ним?
Лёня пожал плечами:
— Понятия не имею. Наверное, кто-то из зарубежных друзей.
— Почему решили, что зарубежных? — Самойлов пролистал альбом ещё раз.
— Говорил по-русски, но с акцентом. Причём, зарубежье наше, совдеповское. Украинского языка совсем не знает. Грузин, наверное. Или грек.
— А что, Грузия зарубежная страна?
— Естественно. У нас теперь всё, что вне наших территорий, заграничное. Своё только Шевченко, и Сосюра. Гоголь, Булгаков, кстати, тоже не наши. Творили на москальской мове. А потому, Андреевский спуск скоро продадут с молотка инвесторам. Причина? А зачем и кому нужна историческая память о писателе, что писал на великом и могучем русском? Подумаешь, «Белая гвардия»? А тут «бабло». Зелёное. И что перевесит? Белое или зелёное? То-то и оно. Пушкина и Лермонтова изучаем в разделе «Зарубежная литература». Льва Толстого, «Войну и мир», не читаем. Смотрим. Причём, не фильм Бондарчука, а штатовский суррогат. Рыцари из «Огнём и мечом» стали нам ближе, чем «Тарас Бульба».
— Влияние времени. — вставил реплику Самойлов.
— Может быть. Только у нас теперь всё русское изучается не как литературное наследие, а в виде непонятных огрызков. Лермонтова может и сохранят. А вот Пушкина скоро вовсе забудут. После поэмы «Полтава» стал врагом украинского народа. Неправильно описал Мазепу.
— Мне кажется, вы преувеличиваете. — Михаил окинул взглядом то, что называлось мастерской. Боже, мелькнула мысль в голове журналиста, неужели он здесь и живёт? Полы сгнили, обои отстают от стен, повсюду сырость… И это центр города…
— Нисколько. — художник поставил чайник на газовую плитку, которая разместилась в углу комнаты. — Вы видели то пособие, по которому изучают Достоевского? Не Пушкина, а Фёдора Михайловича, которого чтит вся Европа. «Преступление и наказание» уместилось на пятидесяти страницах своеобразного литературного пересказа. «Тихий Дон» упаковали в восемьдесят листов. Трагедию прошлого столетия изучают в школе за два часа. Это всё равно, что смотреть на фотографию Джоконды через монитор компьютера. А вы говорите о преувеличении.
— Я ничего не говорил о преувеличении. Я говорил о течении времени. Двадцать лет назад никто не мог и подумать о том, что Украина отделится, и станет независимым государством. К тому же, считающим Россию личным врагом. И вы, после того, как позволили своим политикам вести себя так против нас, хотите сохранить былое?
— А что значит былое? — художник взял в руки чашку с чаем и подул на кипяток. — Былое — это то, что ушло в прошлое. А мы существуем в настоящем. Пусть и выдуманном, но настоящем. Вот вы о Мазепе упомянули. Так его личность теперь наши историки совсем иначе трактуют. Патриот. Защитник отечества. А меня интересует вопрос: а кто был к нему, во временных рамках, ближе, я, или Пушкин? Тот самый Пушкин, который не испугался описать Пугачёва? А ведь тогда это был политический криминал. Вот так то. Легко быть патриотом, когда власть заинтересована в тебе. У нас сейчас всё скупают. Совесть. Душу. Честь. А литература, живопись, культура не должны страдать от бездарности наших политиков.
— Много пафоса. — Самойлову начал надоедать скулящий творец от живописи. — Где вы видели одарённых политиков? Особенно, в наши дни? Разве что в ваших картинах. — Михаил перелистал альбом вторично. — Вот они, все. Власть имущие слуги народные радеют только за своё, кровное.
— Не согласен. — тряхнул головой художник. — У нас имеются политики, которые способны повести за собой нацию. И не за свои кровные интересы.
— Понятно. — Самойлов почувствовал, что беседа зашла в тупик и вернулся к фотоальбому. — И на фоне чего Андрей Николаевич хочет себя увековечить?
— Только без скепсиса. — Лёня — художник поморщился. — Наш оппозиционер довольно консервативен: в своём домашнем кабинете. На фоне книжных полок и портретов двух гетманов, которые висят у него. Меня специально возили к нему домой, чтобы сделать снимок.
Самойлов отказался от предложенного чая и собрался, было, попрощаться с хозяином, как его взгляд задержался на портрете до боли знакомого облика:
— Иисус?
— Да. — в голосе Лёни прозвучали нотки гордости. — Моё. Личное.
Самойлов долго смотрел на изображение святого лика.
— Ощущение незаконченности.
— Оно и не должно быть законченным, как осталось незаконченным всё, что он успел сделать. Впрочем, как и каждый из нас, уходит из жизни, не доделав чего-то самого главного. Вам понравилось?
— Да. Позволите к вам ещё как-нибудь заглянуть?
Лёня всплеснул руками:
— Какие проблемы. Особенно, если сделаете заказ.
* * *— Степан Григорьевич?
— Я вас слушаю.
— Наш договор в силе?
— К сожалению, нет. Он не может пятого, у него изменились обстоятельства.
— Причины?
— Не знаю. Он мне их не называл.
— Постарайтесь повлиять на «Апостола».
— Вы за кого меня принимаете? Я не могу давить на… Поймите меня.
— Что мне передать нашим друзьям? Что вы отказываетесь выполнить работу?
— Я такого не говорил. — Тарасюк промокнул платком лоб. — Хорошо. Я поговорю с ним.
— Когда?
— Постараюсь сегодня вечером.
— Постарайтесь. Жду ответа. Ночью я вам позвоню.
* * *«Грач для Алисы.
Из неофициальных источников установлено: Козаченко, в конце августа, имел встречу в Киеве с Михаем Павеличем. Встреча носила дружеский характер.
Грач».
* * *Щетинин доклад второго заместителя практически не слушал. Мысли генерала были заняты другим. Только что пришёл приказ от Проклова: сообщить лидеру оппозиции, неофициально, опосредованно, о том, что на того готовится покушение.
Щетинин ждал подобного приказа. Но не сейчас. Точнее, не так быстро. Слишком стремительно отреагировало руководство на его докладную записку. Причины? Где они? В чём?
Вилен Иванович, заложив руки за спину, медленно, преодолевая боль, ходил по ковровой дорожке, вдоль стола, и в такт шагу и своим мыслям покачивал головой. На верху проявили заинтересованность в том, чтобы Козаченко начал разборки в своей команде. Это правильно. Любой скандал в стане оппозиции на данном этапе принесёт только пользу. Вопрос заключался в другом: а станет ли Андрей Николаевич выносить сор из избы? Нет, решил Щетинин, Козаченко на такой шаг не пойдёт. Ему скандал невыгоден. Он будет всё утрясать тихо, без гласности. Это понятно. Как понятно и другое. «Первый» не исключают возможность проигрыша Яценко.
Щетинин с силой потёр виски. Его беспокоил ещё один момент.
