Говард Фаст - Филлис
Гришев вернулся к столу и сел на место Кемптера. Он не был ни возбужден, ни обеспокоен, ни зол.
— Вы его знаете? — спросил Фредерикс.
— Лично? Нет, не знаю, но знаю таких, как он. Это мелкая сошка, доставшаяся нам в наследство от Третьего рейха. Мелочь, ничего не значащая дешевка, существо, понявшее, что прежней работы больше нет, и готовое служить по мелочам в надежде, что придет время вернуться к «настоящему делу».
— И что же он вам сказал, Гришев? — спросил я.
— Он работает по найму, но на кого, не знает. Вот что он мне сказал.
— Старая песня, — вмешался Камедей. — На кого я работаю, я не знаю. Очень старая песня.
— Мне пора ехать, — предупредил я. — Дорога не близкая.
— Кинули нам этот мешок костей в руки, а теперь вам пора ехать, — ровным голосом заметил Камедей. — Не понимаю, Клэнси. Видит Бог, сам не знаю, почему я выбрал именно вас.
— Может быть, вы выбрали не того, кого надо, — ответил я. — Но искать другого поздно. Что вам от меня надо? В вашем распоряжении весь полицейский аппарат и вдобавок Гришев. А я преподаватель, и меня ждет аудитория. И мне надо подготовиться. Это не человека бить. Тут думать надо.
Гришев искоса поглядывал на меня. Похоже, ему это нравилось, и мне, в свою очередь, нравилось то, что ему это нравилось.
— По-моему, Клэнси прав, — заметил Гришев.
— А я не спрашиваю, кто прав, — с раздражением бросил Камедей.
Уголком глаза я наблюдал за Кемптером. Тот полз по полу, как зверь, и, добравшись до раковины, подтянулся и пустил воду. Гришев смотрел в другую сторону, но когда услышал шум воды из крана, что-то пролаял Кемптеру по-немецки. Тот закрыл кран и встал у раковины.
— Я понимаю, что вам некогда было поинтересоваться, что я об этом думаю, — спокойно сказал Гришев, обращаясь к Камедею, — но, возможно, у меня более объективный взгляд на вещи. Мне кажется, что если мы проведем с Гансом Кемптером еще несколько часов, польза будет несомненной. — Жесткое и спокойное лицо Фредерикса отчужденно обратилось в сторону Камедея. Он кивнул и произнес:
— По-моему, мистер Гришев прав.
— Вы так легко ломаете старые привычки. Мне труднее, — пробормотал Камедей. Затем, внимательно посмотрев на меня, сказал: — Ладно, Клэнси, валяйте на здоровье. Выметайтесь, и живо!
— Спасибо, начальник, — кивнул я и вышел.
Часть пятая
Максимилиан Гомес
Дневной семинар превратился в кошмар. Я все время терял нить дискуссии, делал ошибки, уходил в сторону от вопроса, поправлялся и повторялся, так что студентам оставалось решать, пьян я или рехнулся. Существует старая теория, будто бы преподавателю достаточно готовиться на одно занятие вперед, но к физике это не имеет никакого отношения. Дело в том, что знать надо слишком много и обойти неизвестное нельзя. В общем, когда я кончил, я извинился перед чересчур терпеливыми студентами, объяснив, что чувствую себя не слишком хорошо, и пошел на встречу с Филлис. Но все-таки я пошел на встречу с Филлис. Но все-таки я пошел на эту встречу потому, что хотел с нею увидеться, а не потому, что так надо было по службе.
Филлис ждала у меня в кабинете. На ней было черное платье, она побывала у парикмахера, который уложил ее каштановые волосы в пучок, естественно сочетавшийся с формой головы. Ей было приятно увидеться со мной, она была рада; чуть-чуть раскрытые губы и блеск глаз превратили ее не просто в привлекательную женщину, но чуть ли не в красавицу. Она не изменилась, чуда не произошло; но у каждой женщины бывает минута, когда она оказывается на пороге красоты. Она подала мне руку и выразила уверенность в том, что семинар прошел успешно. Не только не успешно, сказал я ей, но весьма скверно, ибо преподаватель я никудышный. Она возразила и попыталась убедить меня в том, что я хороший преподаватель и могу стать еще лучшим. Я глядел на ее лицо, сегодня такое юное, такое оживленное, и спросил, откуда она знает.
— Это нетрудно, — ответила она. — Если побыть с человеком час-другой, понаблюдать за ним, послушать его, сразу станет ясно, какой он преподаватель.
— А вам нравится преподавать?
— Нравится. Мне никому еще не приходилось объяснять, почему мне нравится и отчего, но мне нравится. Зато это самое утомительное занятие. Иногда я так устаю, что когда кончаю занятия не могу ни думать, ни разговаривать, ни даже заняться чем-то или кем-то. Я говорю понятно?
— Вполне.
— Но бывают и другие времена, — продолжала она, тщательно подбирая слова, — когда мне кажется, что на свете нет ничего лучше преподавания. Мне трудно объяснить это, но, может быть, вы поймете, что я имею в виду, — ну, когда вы ищете оправдания жизни, существованию. У вас никогда не было такого ощущения?
— Бывает, Филлис, — сказал я. — И часто.
— Странный вы человек.
— Все мы странные, так или иначе.
— Не в этом дело. Вы же знаете, что со мной случилось. Мне неловко. Я чувствую себя глупо. Сама себя боюсь. И вообще мне страшно…
— А отчего вам страшно, Филлис?
— Я веду себя неправильно. Правда?
— Неужели вас беспокоит, что правильно, а что нет?
— Беспокоит, потому что я готова признаться, что влюбляюсь в вас. А разве можно говорить такое? Лучше держать язык на замке… Я боюсь, что всему придет конец…
Я ничего не ответил, сел и стал смотреть на Филлис. Через некоторое время мы разом встали, я обнял ее и поцеловал. Необходимо было сделать что-то для себя, а не для Камедея или Фредерикса, не для Нью-Йорка или Москвы, не раздумывая, не вдаваясь в детали, не анализируя, не взвешивая все «за» и «против», обстоятельства и проблемы морали.
Ехать в Грейт-Нек было еще рано. И мы, прежде чем поехать, заглянули в столовую, выпили кофе и покурили. Через несколько минут после нашего прихода появился профессор Ванпельт, остановился у нашего столика, наклонился и заметил, что мы стали неразлучной парой. Либо профессор Ванпельт был привидением, либо его часы совпадали с нашими, либо что-то еще, но он благосклонно наблюдал за нами с завидным постоянством.
Мы проехали почти весь город и направлялись в сторону моста Трайборо. Я спросил Филлис, как отнеслась ее двоюродная сестра к моему появлению на обеде. Она вспомнила, что так и не позвонила.
— Я собиралась, — сказала она, — и даже подошла к телефону, но что-то меня отвлекло, и я решила позвонить позднее. Остановимся?
Я был против. Объяснил Филлис, что раз уж мы туда едем, то лучше ехать дальше, а про себя подумал, что есть множество причин, по которым не хотелось бы нарушать ход вечера. К этому моменту мы очутились у въезда на мост: телефон был на противоположной стороне улицы, а разворачиваться тут нельзя. Филлис понравилась сама идея совершить что-нибудь неожиданное и, возможно, позлить двоюродную сестру. Мы миновали мост и выехали на стержневую магистраль Центрального парка. Филлис принялась рассказывать о своей двоюродной сестре Рите Голден, вышедшей замуж за Джека Голдена, обладателя трех или четырех, или даже пяти миллионов долларов, заработанных на импорте сахара. Филлис рассказала об их доме, претензиях, чаяниях, гараже на три машины, где есть и «бентли»; и я обрадовался, что рассказывала она об этом без зависти или раздражения — просто, как о факте. Я терпимо отношусь к бедным, которые не любят богатых, но если нелюбовь на девяносто процентов состоит из зависти, я принимаю другую сторону. Филлис не завистлива; ей, как я понял, безразлично как само богатство, так и его источник; однако она не знала, отнесусь ли я к этому с тем же безразличием. Она объяснила мне извиняющимся тоном, что ездит туда только потому, что у нее очень мало родных. Она не хотела, чтобы у меня сложилось впечатление, будто она ездит к ним потому, что они богаты, или потому, что ей приятно побывать в обществе богатых. Она нервничала, вела себя неуверенно и, кажется, начала понимать, что бросилась в объятия человеку, о котором почти ничего не знает, и раскрылась перед ним. Она не была простушкой — но спасовала перед человеком, в которого, как выяснилось, влюбилась. Она знала очень многое об очень многом — но почти ничего не знала о мужчинах; и я поймал себя на том, что про себя говорю всякую всячину о себе, о Камедее и о том, какой извращенный оборот принимают события.
Затем Филлис замолчала на некоторое время, и мы ехали дальше, не произнося ни слова. Надвигался вечер, на дороге становилось темнее, и салон машины напоминал пещеру, где каждый из нас сидел наедине с собственными мыслями. И когда Филлис, наконец, заговорила, она сказала, что ведет себя как дурочка.
Я с нею не спорил, а лишь заметил, что нам обоим нелегко и самое лучшее — дать событиям развиваться своим чередом.
— Вам не понравится сегодняшнее общество, — предупреждала она. — Эти люди примитивны и вульгарны, и раз они вам не понравятся, вы незаметно перенесете эту неприязнь на меня.
