Юлиан Семенов - Экспансия – I
По мере того как Роумэн забивал свои фразы, лицо Гаузнера становилось все более и более бледным, заострился нос, как-то изнутри, совершенно неожиданно, появились черные тени под глазами, резко увеличились уши, — такие бывают у раковых больных в последние недели перед смертью…
— Вы не сможете так поступить, — едва разлепив посиневшие губы, прошептал Гаузнер. — Это… это… невозможно, мистер Спарк…
— Почему?
— Потому что… это злоде…
— Что, что?! Кончайте слова, Гаузнер, коли начали! Злодейство? Вы это слово хотели сказать? Но почему же? Это не злодейство. Вы ведь не считали себя злодеем, когда работали с Эрнансен? Вы честно выполняли свой долг перед рейхом, вы иначе не могли, вы были обязаны сделать то, что вам поручали, я вполне понимаю ваше положение…
— Нет, не пони… не понимаете… Невыполнение приказа гро… грозило мне смертью… А вам это ни… ничем не грозит…
— То есть как это «ничем»? Погонят с работы! И правильно поступят, если погонят! А что мне тогда делать? Я ведь даже не профессор норвежской филологии. Просто-напросто полковник и ничего не умею, кроме как заниматься разведкой… И вы знаете, что в нашей с вами профессии значит фактор времени… А я его теряю с вами, Гаузнер. Так что отвечайте на все мои вопросы и возвращайтесь к своей милой дочери.
В дверь заглянул Снайдерс, строго посмотрел на Гаузнера, поинтересовался:
— Я пока не нужен полковник?
— Нет, нет, спасибо, — ответил Роумэн. — Я вызову вас, когда понадобитесь.
Две фразы были достаточны для Гаузнера, чтобы стремительно просчитать ситуацию; он же американец, опомнись, сказал он себе; он никогда не сделает того, что бы на его месте сделал человек гестапо (он даже не успел успокоительно подумать, что он-то ведь не был человеком гестапо), он берет тебя на пушку, это пустая угроза, не более того…
— Я жду, — сказал Роумэн, дождавшись, когда Снайдерс закрыл дверь. — Я хочу освободить вас, Гаузнер.
— Нет, мистер Спарк. Не взыщите. Можете делать все, что угодно с моей дочкой, если вы решитесь на такое злодейство, но я отвечу вам только в присутствии генерала.
Он что-то придумал, понял Роумэн. Я дал ему время, пока отвечал Снайдерсу. Он был готов все открыть, но передумал за те секунды, пока меня спрашивал Эд. Что же ты придумал, собака, подумал Роумэн. Почему ты так перевернулся за эти секунды?!
— Хорошо, — сказал Роумэн и тяжело поднялся с кресла. — Сейчас мы поедем с вами к вашему Верену. Отдайте документы, пожалуйста. Я вас задерживаю.
— Пожалуйста, — ответил Гаузнер, снова начав бледнеть. Он протянул паспорт и продуктовую карточку. — Больше у меня ничего нет.
— Этого достаточно, — ответил Роумэн. — Едем.
В коридор он вышел первым, крикнул Снайдерса, тот выглянул из соседней комнаты; Роумэн сказал, что он едет в Гаузнером к Верену, спросил, есть ли в машине карта Мюнхена, спустился во двор, сел за руль, разложил план города, цепко схватил глазами дорогу, которая вела к Швейцарии, попросил Гаузнера вытянуть руки и схватил их тонкими стальными наручниками.
Через несколько минут — они ехали в абсолютном молчании — Гаузнер заметил:
— Вы едете не той дорогой, мистер Спарк.
— Я еду той дорогой, которая мне нужна.
— Вы хотите куда-то заехать?
— Да.
— Я могу помочь вам найти правильный путь. Вы плутаете. Тут есть хорошая дорога, совершенно прямая… Куда вы должны заехать?
— Я знаю, куда мне надо попасть, Гаузнер, я знаю.
Плохо, подумал он, если меня остановят наши патрули и начнут спрашивать, почему я везу человека в наручниках; они потребуют разрешение на взятие его под стражу. А Снайдерс мне не нужен. Сейчас мне уже никто не нужен. Любой американец мне сейчас только помешает; я и он, ее руководитель, и никого больше.
Роумэн проскочил патруль; ребята помахали ему руками, он весело осклабился и нажал на акселератор еще резче.
— Куда мы едем? — спросил Гаузнер, когда они свернули на проселочную дорогу. — Вы не ошиблись дорогой?
Роумэн не ответил; он молил бога, чтобы машина не уперлась в забор какого-нибудь коттеджа; у них такие аккуратные заборчики, просто чудо что за порядок, а мне нужно хоть немножечко беспорядка, мне нужно еще метров семьсот, всего семьсот, чтобы вокруг не было домов и чтобы мою машину никто не видел с дороги, и чтобы его крик, если он станет орать, никто не услышал, больше мне ничего не надо, ибо единственно, что он мог надумать, пока Снайдерс открывал дверь, так это то, что я не стану поступать, как он, как поступали все они, черные, зеленые и штатские, и в общем-то он верно подумал, только он не знает, как меня пытали у них током, как меня предала Лайза, как я стал инвалидом, пока не встретил Кристу и не поверил в то, что она послана мне богом, за все мои прегрешения послана, за мое добро и зло, за то, что я такой, каков есть, и ни за что другое…
Гравиевая дорожка кончилась возле канала; раньше здесь ловили рыбу, понял Роумэн, а в том сгоревшем домишке пили пиво или прятались от дождя; слава богу, я попал в то место, которое мне нужно…
— Ну, вот и приехали, — сказал Роумэн, судорожно вдохнув воздух. — Вы бледнеете, когда волнуетесь? А вот я теряю дыхание… Сейчас я вам что-то скажу, Гаузнер… После этого вы поймете, что поступлю с вашей дочкой именно так, как вы поступали с Кристиной… Я был у вас в плену… Понимаете? И меня пытали током… Чтобы сделать импотентом… Я не буду рассказывать подробности, как это делалось, вы их знаете…
— Я их не знаю… Я работал в абвере, мы не пытали, мистер Спарк…
— Моя фамилия Роумэн. Пол Роумэн, вот в чем все дело…
Он не отрывал глаз от Гаузнера, и он правильно делал, потому что заметил в глазах немца высверк ужаса и понял все, что ему надо было понять.
— Кристина очень хорошо сделала свою работу, Гаузнер… Так хорошо, что я прилетел к вам за правдой. За всей правдой: с именами, телефонами, паролями, понимаете? Если вы мне не ответите на те вопросы, которые я поставил в казарме, пеняйте на себя: я поступлю с вашей девочкой так, как вы поступали с Кристиной…
— Но я… но я не по… не посту… не поступал с ней так…
— Все, Гаузнер. Я должен успеть на самолет. Выходите из машины. Время кончилось. В случившемся виноваты вы. Выходите, я пристрелю вас. Меня будут судить, черт с ним, пусть. Если я не узнаю всю правду, меня это не очень-то огорчит… Но после того как я вас пристрелю, я приеду к вашей дочери и сделаю то, что обещал. Клянусь, я поступлю именно так.
Роумэн вылез из машины, достал из заднего кармана брюк «вальтер», распахнул дверцу и оказался с Гаузнером лицом к лицу. Черные тени под глазами, исчезнувшие было, снова сделались будто бы рисованными, и губы плясали, и были сухие, как у алкоголика…
…Через два часа Роумэн вылетел в Мадрид, узнав все, что хотел, но, главное, поняв, отчего Криста работала на них; бедная девочка, она верила, что, выполнит последнее задание и ей назовут имя убийцы ее отца.
…Через три часа Мерк позвонил Гаузнеру и попросил его заехать «на чашку чая, у меня гость из Стокгольма, мечтает с вами встретиться и вспомнить былое»!
Однако никакого гостя у него не было, Мерк сидел в своем кабинете один; сказал, что «в казармах у Гелена есть свои люди; о произошедшем все известно; спасти может только полное признание»; выслушав коллегу, спросил:
— Вы понимаете, что произошло?
— Да.
— Ну, и что вы намерены сделать?
— Я готов выполнить то, что вы мне поручите, Мерк.
— Господин Мерк! Господин! Это сегодня утром я был «коллегой»! А сейчас я стал «господином»! И останусь им для вас навсегда!
— Говорите тише, — попросил Гаузнер. — У меня могут порваться сосуды, и тогда я не сделаю того, что мне предстоит сделать.
— А что вам предстоит сделать?!
— Не знаю. Но я не считаю положение безвыходным…
— Вы отдали ему подлинное имя генерала?
— Нет.
— А испанские связи?
— Да. Если бы он понял, что я ему лгу, он наверняка выполнил бы свое зловещее обещание…
— Да плевать…
— Господин Мерк, — перебил его Гаузнер, — пожалуйста, выбирайте выражения… Речь шла о судьбе ребенка…
Он кончен, понял Мерк; он растерт подошвой об асфальт, только таким его и можно сейчас воспринимать.
— Простите меня, — сказал Мерк. — Я так оглушен случившимся, что перестал собою владеть… Спасибо, что вы пришли, Гаузнер… Я должен обсудить ситуацию и принять решение, а вы сейчас поезжайте отдыхать, на вас нет лица.
И тут Гаузнер заплакал; лицо его тряслось, слезы катились по щекам, словно капли весеннего дождя по немытым с зимы стеклам веранды на маленькой дачке в лесу.
«Почему я подумал о даче? — удивился Мерк, провожая визитера в прихожую; понял, лишь когда закрыл за ним дверь: — Его лицо покрылось седой щетиной, это неопрятно, хотя типично для тех минут, когда переживаешь стресс; неопрятность в лице напомнила мне дачу; весной стекла в потеках, серые, похоже на небритость…»
