Росс Томас - Четвертый Дюранго
— После чего он отправился в Тихуану, где кто-то дважды выстрелил в него, представив все дело как самоубийство, — сказал Эдер. — Если бы в него выпустили одну пулю, все сработало бы, но два выстрела означало, что они хотели дать знать о своем присутствии.
— Это и мне приходило в голову.
— А затем бедняга Благой Нельсон и награда за мою голову.
— Еще одно оповещение. И достаточно откровенное.
— Плюс еще девушка-фотограф в розовом фургоне. «Цветы Флорадора, Санта-Барбара». Когда мы двинемся разыскивать их?
— Завтра, первым же делом.
Эдер снова уставился на ковер.
— Что показало вскрытие Пола?
— В Тихуане оно было сделано лишь поверхностно. Я потребовал передать мне тело. Созвонившись с его адвокатом в Вашингтоне, я кремировал его. В соответствии с завещанием.
— Куда делся его прах?
Винс кивнул на окно.
— В океане. Это пожелание было в его завещании, хотя, скорее всего, он имел в виду Атлантический океан. После него осталось немного — около десяти тысяч долларов на счету, двухлетний БМВ и страховой полис на сто тысяч долларов, преподнесенный ему кем-то из друзей. Все он оставил одному из мозговых трестов в Вашингтоне, который пытается определить, живем ли мы при неоконсерватизме или при неолиберализме.
— В настоящий момент это совершенно неважно, — сказал Эдер, снова поворачиваясь к океану. — Хотя в том, что касается Пола, довольно забавно. Он никогда не интересовался деньгами — во всяком случае, как это присуще тебе или мне. И не пойди он работать на правительство, он мог бы грести их лопатой.
— Может быть.
Повернувшись, Эдер с неподдельным любопытством уставился на Винса.
— Ты любил Пола?
— Я вырос вместе с ним, и четыре года мы обитали в одной комнате.
— Ты уходишь от ответа.
Винс рассеянно уставился куда-то в пространство за левым ухом Эдера.
— Не берусь утверждать, что когда-то любил его. В общем-то, нет. Я уважал его ум, завидовал его кругозору, презирал его политические взгляды и ужасно хотел трахнуть его сестру.
— Что ты, в конце концов, и сделал.
— Что я, в конце концов, и сделал.
Эдер, опять-таки не скрывая своей заинтересованности, спросил:
— Ну, хоть Данни-то ты любил?
— Очень.
— А сейчас?
— А сейчас, Джек, я просто люблю ее.
Глава девятая
Было по-прежнему светло в этот вечер последней пятницы июня, когда на обочине седьмого поворота — последний участок на Гарднер-роуд — остановилась машина. Джек Эдер слегка приподнялся на переднем сидении «Мерседеса», и перед его взглядом открылась внизу большая часть Дюранго, включая деловую — пять кварталов в длину и трех в ширину — примыкавшую с запада к Южнотихоокеанской трассе. Сразу же за насыпью начинался океан и тот клочок берега, который Сид Форк любил называть «самый длинный участок галечного пляжа, шириной в фут, во всем штате Калифорния».
Как Эдер и предсказывал, закат был действительно величественным; последние лучи его затопили весь деловой квартал, включая и одинокий семиэтажный небоскреб; и теплый мягкий свет, омывавший его стены, можно было сравнить с потоками золота, с которым местные обитатели были знакомы куда лучше, чем с медью.
Эдер, не отрываясь от лицезрения открывшейся перед ним картины, спросил:
— Сколько у нас еще осталось в Багамском банке?
— Примерно триста тысяч.
Во взгляде Эдера, который он устремил на Винса, читалось недоверие и даже потрясение.
— У нас были расходы, Джек. На твоего юриста. Недешево обошлась отмывка денег. Содержание Данни. Мать Благого Нельсона. Да и я… потратил кое-что из них, чтобы есть и пить.
— Теперь они нам понадобятся, — сказал Эдер и, припомнив кое-что, добавил: — Продолжай высылать по пятьсот в месяц матери Благого.
— Как долго?
— Пока не кончатся деньги, — ответил Эдер, изучая простирающиеся внизу кварталы Дюранго.
В пяти кварталах к востоку от Тихоокеанской трассы, деловая часть города потерпела неудачу в предпринятой еще много лет назад попытке включить в свои пределы Хэндшоу-парк, который занимал два квартала, отданных под посадки сосен, магнолий, эвкалиптов, и лужайки, где стояли девять бетонных столов для пикников, сломанная детская горка, несколько качелей и посеревшая от времени эстрада, некогда блестевшая белой краской.
В те времена сборный оркестр Дюрангского колледжа и группы танцующих под музыку девушек получали некоторую сумму за концерты в летние воскресные дни. Но по мере того, как налоговые поступления в городской бюджет все уменьшались, бюджетный топор сначала отсек летние концерты, потом слаженных в своих движениях группы девушек, а потом упал и на дирижера Милта Стида, который к тому же преподавал искусствоведение и, насколько были верны доходившие слухи, завершил свою карьеру, играя на корнете в Диснейленде.
До избрания Б.Д. Хаскинс мэром Хэндшоу-парк носил скромное звание Городского парка. Она переименовала его в честь Дикки Хэндшоу, который провел четыре срока на посту мэра, пока в 1978 году Хаскинс не выиграла у него предвыборную компанию, запомнившуюся как самая ожесточенная за всю 148-летнюю историю города.
Переименование парка было сначала воспринято как благородный и достойный жест победителя. Но такое представление существовало лишь до того, как стало известно о разговоре в баре «Синий Орел» между Нормом Трисом и местным юристом, который считался молодым, подающим надежды политологом. Он уверенно утверждал, что на следующих выборах Б.Д. Хаскинс без труда положит на лопатки любой кандидат, у которого яйца на месте и в голове есть хоть пара извилин.
— Например, как ты, а? — осведомился Трис.
— Точно. Как я. А почему бы и нет?
— А потому, — терпеливо объяснил Трис, — что Б.Д. переименовала этот парк в честь Дикки Хэндшоу отнюдь не потому, чтобы народ его помнил. Она хотела, чтобы такие типы, как ты, не забывали, какая судьба постигла его.
— Насмотрелся? — спросил Келли Винс.
Кивнув, Джек Эдер бросил последний взгляд на панораму города и откинулся в кресло.
— С востока на запад тянутся примерно две дюжины улиц, — сказал он, — и около двух с половиной дюжин с юга на север. Слишком много пустых мест. Об архитектурных достопримечательностях и говорить не приходится, если не считать несколько гемороидальных шишек… или кремовых тортов. Скорее всего, это гостиницы типа «поесть-поспать»… или адвокатские конторы. Интересно, тут в самом деле любят кремовые торты?
Когда Винс сказал, что не знает, Эдер задал другой вопрос:
— Поскольку город имеет такой непритязательный вид, где, по-твоему, живет богатая публика?
— Вон там, повыше, — показал Винс, поскольку в это время они уже медленно выруливали из тупика, именуемого Дон Эмилио-драйв. — Где всегда и жили.
Добравшись до конца проезда, они увидели аккуратное синее бунгало мэра Хаскинс и выразили свое восхищение прекрасным состоянием посадок жакаранды. Остальные шесть домов, образовавших короткую улочку, ничем не превосходили обиталище мэра. Осматривая строения, мимо которых они двигались, Эдер заметил:
— Ну, если так живут богатые, то помоги, Господи, беднякам.
Мэр лично открыла перед ним двери, когда Винс позвонил. На ней была черная юбка, серая шелковая блузка и минимум косметики. Набор ее драгоценностей включал в себя золотые квадратные мужские часы, которые могли быть приобретены у Картье, и незамысловатые золотые сережки, что можно купить в любой аптеке. Винс подумал, что, по всей видимости, их происхождение ее не волнует.
Первым делом Б.Д. Хаскинс посмотрела на Эдера, потом на Винса и снова перевела взгляд на гостя постарше.
— Вы — Джек Эдер, — сказала она, протягивая руку. Обмениваясь рукопожатиями, мэр спросила: — Как вы предпочитаете, чтобы вас называли — судья, мистер главный судья или мистер Эдер?
— Джек, если вас это не затруднит.
Хаскинс сдержанно улыбнулась и взглянула на Келли Винса.
— Мэр Хаскинс, — рука ее, когда он к ней прикоснулся, как ни странно, вызвала у него воспоминание о блондинке Дикси. Кисть ее была такой же тонкой, прохладной и сухой, как у Дикси, но рукопожатие не носило столь продолжительного характера: сжав на мгновение его пальцы, она сразу же отдернула руку с быстротой опытного политического деятеля.
Через маленький холл она провела их в гостиную, самым примечательным предметом обстановки которой была длинная кушетка кремового цвета, с 1930 года нуждавшаяся в основательном ремонте. Здесь же стояло клубное кресло коричневой кожи, в котором она, судя по расположенной рядом высокой медной лампе, предпочитала читать. И кресло, и диван позволяли рассесться у кофейного столика, которому пришлось в свое время немало попутешествовать, если судить по ярким наклейкам старых европейских отелей и пароходных линий на его столешнице.
