Йосеф Шагал - Ностальгия по чужбине. Книга вторая
В подсознании каждого из нас, наверное, живет ничем конкретно не подтвержденная (героические образы Фенимора Купера и Джека Лондона вряд ли можно отнести к разряду жизненных реалий) вера в неограниченные возможности одиночки. Но никогда раньше эти самые возможности, а также право одиночки на выживание в РЕАЛЬНОМ мире, не казались мне такими жалкими, ничтожными и даже уродливыми, как в ту парижскую зиму восемьдесят шестого года, когда стечение обстоятельств, безумный страх и неспособность ждать автобус на остановке, а не переться, не дождавшись, к следующей, занесли меня в странную квартиру с книжным стеллажами, стойким запахом миндального печенья и печально-неусыпным взглядом еврейского иезуита по имени Якоб. Именно здесь я впервые до конца осознала единственное реальное право одиночки: если условия, которые поставила перед тобой жизнь, неприемлемы, а бороться с ними нет сил, надо принять много снотворного, лечь в постель и уснуть. Так крепко, чтобы никто уже не смог тебя разбудить.
Иными словами, никогда не надо унижаться. Надо оставить ИХ с носом. Всех до одного!
Вот с такими здоровыми, конструктивными идеями после очередного исчезновения Дова я методично убивала время, без разбора поглощая творения великих классиков французской литературы на их же родном языке, изредка отделываясь от предложений Якоба «что-нибудь покушать» ударной фразой из лексикона моей покойной бабушки по материнской линии, которая на русском звучит намного пристойнее, чем в идишском оригинале: «Иди в землю и ломай голову!»
Событие, кардинально переменившее мою жизнь на последующие две недели, произошло в самый что ни на есть подходящий момент — когда я в третий раз подряд тупо перечитывала одну и ту же фразу в «Госпоже Бовари», силясь понять, что же, все-таки, хотел сказать автор, и почему вообще именно это творение плодовитого Гюстава Флобера критики назвали краеугольным камнем в развитии французской литературы.
— Господи, какая женщина!..
Я подняла глаза. Передо мной стояла улыбающаяся Паулина — такая же худощавая, подтянутая и неестественная молодая, как когда-то, в другой жизни. Будто специально для этой встречи ей сделали макияж, эффектно одели, привели в идеальный порядок прическу и на восемь лет уложили в морозильную камеру.
— А ты изменилась, Валечка…
— Ничего удивительного, — промямлила я, ошарашенно разглядывая свою бывшую наставницу. — Я же не владею тайной вашего консерванта…
— Хотя по-прежнему хамишь старшим… — замкнув прерванную моей репликой мысль, Паулина с видимым облегчением уселась возле кровати. Ее взгляд выражал неподдельное сочувствие.
— Как мило! Ты стала похожа на Роми Шнайдер, Валечка…
— Действительно, мило, — кивнула я. — Особенно, если учесть, что именно к этому я и стремилась…
— А еще говорят, что американцы не чтут французскую культуру… — Паулина неодобрительно покачала головой.
— О каком почитании вы говорите? — проворчала я. — Американцы даже не догадываются о существовании этой актрисы. Она же не из Голливуда…
На душе у меня творилось что-то странное. В детстве я систематически изводила мать неадекватной реакцией на ее подарки. Стоило маме купить мне в пределах удручающе скромных финансовых возможностей какую-нибудь нехитрую кофточку, чулки или еще какую-нибудь мелочь для девочки-подростка, как я наотрез отказывалась от подарка, утверждая, что мне он не нравится. И чем больше мне хотелось натянуть на себя мамин подарок, тем сволочнее я себя вела, доказывая, что мне все это абсолютно ни к чему. Эту своеобразную черту моего тогда еще не оформившегося характера бабушка Софья Абрамовна четко определяла, как «кусок стервы». Короче, определенная тяга к самоистязанию наметилась во мне еще в раннем детстве. И сейчас, будучи уже совсем взрослой женщиной, я вдруг почувствовала, как торкнулось где-то под сердцем детское желание ни в коем случае не признаваться, что мне приятно видеть эту женщину. И не только не признаваться, но еще и постараться побольнее ужалить ее за это внезапное и труднообъяснимое чувство. Бабушка была права — стервы кусок, да и только…
— Они тебя не очень мучали? — спросила Паулина, окидывая комнату хозяйским взглядом.
— Они кормили меня обещаниями, сентенциями и мясом под сладким соусом. Если мне не изменяет память, бабушка называла это блюдо «эссек флейш». Вы когда-нибудь ели мясо под сладким соусом, Паулина?
— Да, — расслабленно промурлыкала Паулина. — В китайском ресторане.
— Господи, — вздохнула я. — Неужели китайцы тоже чем-то обязаны евреям?
— О чем ты говоришь, Валечка?
— О национальной кухне.
— Ты здорова?
— Сомневаетесь?
— Просто спросила.
— А мне спросить можно?
— Конечно.
— Как вы сюда попали, Паулина?
— Захотела тебя увидеть.
— Вот так вот… Просто увидеть.
— Тебя это удивляет?
— А зачем?
— Чтобы помочь.
— Я вас об этом не просила.
— Естественно, — по фальшивости улыбка Паулины могла бы конкурировать только с моим британским паспортом. — Ты ведь обратилась за помощью к другим людям.
— Меня ОБРАТИЛИ к другим людям.
— А какая разница?
— Я не знала, что это преступление.
— Свобода выбора — один из основных пунктов Билля о правах человека.
— И тем не менее, вам это неприятно, да?
— Точнее, обидно, Валечка.
— Знаете, почему я попросила их, а не вас?
— Теперь уже знаю.
— Стало быть, меня еще не лишили гражданства за измену родине?
— Боже упаси! — Паулина ласково потрепала мое колено. — Позавчера я была у твоего мужа…
— Надеюсь, он не потерял сознание от радости?
— Почему ты злишься, девочка? — Взгляд Паулины выражал неподдельное удивление. — Разве я виновата в том, что ты угодила в очередное дерьмо?
— Юджин не хотел, чтобы вы вмешивались в это. Думаю, у него были на то причины…
— По-твоему, он был прав?
— А вы так не думаете?
— Не будем спорить: это уже прошлое, девочка.
— Не уверена…
— Что еще? — за какую-то долю секунды томный взгляд Паулины стал увесистым, как мокрое березовое полено.
— Я тут недавно подписала одну бумагу…
— Ах, это! — Паулина небрежно махнула рукой. — Я знаю.
— У меня не было выхода, вы понимаете?
— Ты все сделала правильно, Валечка…
— Правильно?!.. — Со злости я отшвырнула творение ни в чем не провинившегося передо мной Гюстава Флобера, приподнялась на локтях, чтобы как следует рассмотреть это мраморное, без единой морщины, лицо Паулины и неожиданно все поняла. — Заставляя меня подписать обязательства о сотрудничестве, они уже знали, что будут работать в контакте с вами, да?
— Естественно, знали, — безмятежно откликнулась Паулина. — Это у них национальная особенность такая — знать все и обо всех. Такие, знаешь ли, непосредственные, носатые и крайне любознательные люди. Надеюсь, я не задела твои национальные чувства?
— Тогда зачем им моя подпись? К чему весь тот ритуал вербовки?
— Так им спокойнее, девочка, — она изящно повела плечом. — И пусть себе…
— Паулина, я чувствую себя обманутой проституткой.
— А я, Валечка, пытаюсь вспомнить хотя бы час своей жизни без этого ощущения.
— Ваш цинизм отвратителен, Паулина!
— В той же степени, что и твой идеализм, Валечка.
— От моего идеализма ничего не осталось! Неужели вы не видите?!..
— У тебя, дорогая моя, как и у всех советских людей, незаживающий комплекс самоуничижения, — вздохнула Паулина и закинула точеную ногу на ногу. — А если вдуматься и не распускать себя, то все ведь не так плохо, как кажется…
— Да что вы говорите?!
— Во-первых, ты все еще жива, что крайне удивительно, учитывая известные мне обстоятельства. Во-вторых, ты по-прежнему красивая и даже эффектная женщина, твой обаяшка-супруг, слава Богу, идет на поправку и в скором времени встанет на ноги. В-третьих, у тебя два прекрасных мальчика, замечательная свекровь…
— Как расценивать ваш монолог, Паулина? Начало психологической обработки перед ответственной операцией?
— Так кто же из нас циничен, милая?
— Почему Моссад обратился к вам? — не обращая внимание на ее подковырки, спросила я. — Они что, не в силах справиться самостоятельно?
— Тот самый случай, когда все наоборот, Валя.
— Хорошо, допустим… — Я почувствовала, как где-то позади, в районе затылка, начинают покалывать мелкие иголочки. — Зачем вам мои семейные проблемы?
— Кого ты имеешь в виду, Валечка, говоря «вам»? — Спокойно уточнила Паулина. — Меня лично или Центральное разведывательное управление США?
— Разве это не одно и то же?
— Я на пенсии уже три года.
— Ну, естественно, — кивнула я. — И Якоб впустил вас на явку Мосада по предъявлении пенсионной книжки.
