Лев Златкин - Охота на мух. Вновь распятый
Валя смеялась несколько минут, не могла остановиться, аж до слез. А Илюша любовался ею, и благодать владела его душою. Отсмеявшись, Валя неожиданно для себя спросила:
— А ты — еврей? Или — русский?
— Я так и знал, что ты спросишь об этом! — усмехнулся горько Илюша.
— Ну, правда! — извинительным тоном продолжила Валя. — Это из чисто женского любопытства. Мне же все равно, ты знаешь.
И она приблизилась так к Илюше, что взяла и неумело поцеловала его.
Молча они смотрели друг на друга, словно впереди у них была вечность. Чтобы скрыть смущение, Илюша стал рассуждать о том, к какому народу он принадлежит.
— Я сам давно думаю над этой проблемой: «Кто же я?» По еврейским законам я — русский, ибо «еврей» — ребенок, рожденный еврейской матерью и прошедший гиюр.
— А что это такое? — поинтересовалась Валя.
Илюше пришлось призадуматься: как пояснить Вале некоторые физиологические подробности.
— Соответствующий обряд! — пояснил Илюша, найдя благовоспитанную форму.
Но Валя кое-что слышала и об обрезании, почему и покраснела до цвета малины.
— А по русским? — спросила она, чтобы скрыть смущение.
— И по русским законам я — русский, — охотно пояснил Илюша, — потому что бабушка, мамина мама, меня тайком крестила во младенчестве, я очень сильно болел, она боялась, что умру нехристем и не попаду в рай.
— А почему тайком? — не поняла Валя.
— Родители партийные! — удивился ее вопросу Илья. — Оба… Но по обывательским законам я — еврей!
— Говорят, в Германии евреев преследуют… — тихо сказала Валя.
— Да, я слышал! — поддержал ее Илья. — Может, врут? У власти там социалистическая рабочая партия, флаг у них тоже красный, лишь в середине белый круг со свастикой…
— Ты мне так и не ответил, — вернулась к своему вопросу Валя, — кем ты себя считаешь? Меня обыватели не интересуют.
Илюша задумался.
— Я как-то написал стихотворение… — начал он.
— Как твой тезка, Эренбург? — перебила его Валя, вспомнив прочитанное Ильей стихотворение на одном из уроков.
— Тогда я его стихотворение не читал, — смутился Илья, — но получилось на ту же тему. Почти…
— Прочти! — сказала в рифму Валя и вновь радостно и весело рассмеялась.
Илья вызвал в памяти стихотворение и начал его читать:
— Я — не еврей! Не чувствую душою
Двух тысяч лет окровавленный путь,
Когда зерно смешалось с половою,
И мощный вихрь разнес, чтоб не вернуть.
Не ощущаю сердцем страшной раны,
Оборвана нетлеющая связь,
В одну страну все превратились страны,
Мне «Пятикнижья» неподвластна вязь.
Желанья нет к истокам возвратиться.
Песком засыпан высохший родник,
В нем нет воды, чтоб путнику напиться,
Разрушен храм, где можно помолиться,
И пепел улетел священных книг.
Но я — еврей! Когда хулу возводят
На непреклонный, гордый мой народ
И на грабеж толпу с собой приводят,
Причиной выдвигая «недород».
Но я — еврей! Когда потоком злобы
Пытаются с собой меня увлечь,
Когда во имя низменной утробы
Слова стреляют, словно в них картечь.
В тот горький час, в час боли, испытанья,
Где не спасет и царственный елей,
Не убоюсь в последнее свиданье
Со смертью крикнуть гордо: «Я — еврей!»
Валя обвила руками шею Илюши и восторженно посмотрела ему прямо в глаза. Ей действительно понравилось стихотворение, и она искренне радовалась.
— Слушай, здорово как! — восхитилась она. — Не хуже, чем у твоего тезки, Эренбурга.
— Не хуже? — улыбнулся Илья и неожиданно для себя сам поцеловал Валю. — А нужно, чтобы было лучше!
Они пошли дальше, совершенно не чувствуя холода.
— Ты хочешь стать поэтом? — спросила Валя.
— Хочу!.. — согласился Илья и добавил, горько усмехнувшись: — Если дадут…
— То есть, как это, «дадут»? — удивилась Валя. — Ты где живешь? «Я другой такой страны не знаю, где так вольно жил бы человек…» — спела она довольно приятным голосом.
Но Илья прервал ее пение долгим поцелуем, и несколько минут они ни о чем не могли говорить, слившись в одно, единое целое.
Когда же они вновь двинулись в долгий путь домой, Илья вспомнил о ее последнем вопросе и пояснил, как он это понимает:
— Я знаю другие слова, не из песни, а Маркса: «Органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элементы общества или создать из него недостающие ей органы. Таким путем система в ходе исторического развития превращается в целостность».
— Умный какой! — почему-то обиделась Валя. — Я ничего не поняла!
— Проще простого: я стану тем, кем мне разрешит стать общество, органическая система, — стал пояснять Илья. — Сейчас надо писать не хуже, чем: «Сталин — наша слава боевая…» А я так не умею писать, следовательно, для системы не подхожу, и мне нужно проявить себя в чем-то другом…
— А ты посылал куда-нибудь свои стихи? — полюбопытствовала Валя, которой до смерти хотелось, чтобы ее возлюбленный прославился на всю страну.
— Посылал! — нехотя признался Илья.
— Ответили? — загорелась Валя.
— Ответили: что я — не Пушкин! А о стихах ни слова. Как будто я сам не могу посмотреть в свой паспорт, тем более что недавно его получил. Не Пушкин, и все тут! А разве я когда-либо утверждал, что я — Пушкин? Тогда мне самое место рядом с Александром Македонским, Кай Юлием Цезарем и сразу с двумя Наполеонами…
— Это в дурдоме? — догадалась Валя.
— В одной палате! — уточнил Илюша.
— Вряд ли в одну палату поместят сразу двух Наполеонов, — пошутила Валя. — Один из них будет самозванцем.
Ветер подхватил и умчал в город беспечный смех двух влюбленных, а небо хмурилось от черной зависти, глядя, как они целуются до боли в губах.
15
Опять мать Сережки Шпанова ударилась в загул, не предупредив сына. Еды, правда, она оставила, но откуда Сережка мог знать, что мать исчезнет на несколько дней. Он все смолол в один день, у него такой возраст, организм растет, необходимо много еды.
— Сережа!
Легкий стук в дверь вывел Серегу из сонливого состояния, но зато чувство голода вспыхнуло с еще большей силой.
Голос с таким характерным акцентом мог принадлежать только Елизавете Израилевне. «Не было печали, так черти накачали!» — озлобился Серега, но дверь открыл, после случая с пирожками он почему-то стал стыдиться своей злобы.
Перед дверью действительно стояла Елизавета Израилевна.
— У меня к тебе просьба, Сережа! — торжественно начала она. — Сделай две любезности: во-первых, сбегай за хлебом, вот тебе деньги, — и она протянула мятую бумажку, в которой опытный взгляд Сергея сразу узнал трешку. — Во-вторых, я тебя хочу попросить пообедать с нами, за компанию, а то Беллочка совсем перестала есть, в-третьих, я скажу тебе спасибо.
«За компанию жид повесился!» — подумал Серега, но вслух постеснялся такое сказать.
Пообедать за компанию, как одолжение, можно, почему бы и нет. Особенно, если вторые сутки во рту не было даже маковой росинки, и у Игоря нечем разжиться, что-то у него там, дома, случилось, ходит хмурый, на машине больше не подъезжает с шиком, даже бутербродов никто ему не делает. Днем раньше Серега видел сам, как Игорь стрельнул у Светки Векиловой половину бублика. Но Игорь ничего не рассказывает, а спросить — себе дороже.
Серега согласно кивнул головой и побыстрее хапнул трешницу из рук Елизаветы Израилевны. Она посмотрела, как он легкомысленно накинул только легкую курточку и собрался на улицу даже без шапки, а на улице уже зима, пусть южная, но зима. И запротестовала:
— Потеплее оденься. Снег идет. Не пижонь!
— Да ну? — удивился Серега. — Неужели снег? Давно в снежки не играл.
— Ты не заиграйся, смотри! — предупредила Елизавета Израилевна. — Мы ждем тебя обедать.
— Я мигом! — пообещал Серега, но неожиданно для себя послушался соседки и одел под легкую куртку теплый свитер из собачьей шерсти.
Мать связала, когда два дня у нее выпали трезвые.
Но шапку надевать не стал. Густая копна волос могла с успехом заменить любую шапку. Да и сбегать-то недалеко: до угла дома, где в крошечном хлебном отделе крошечного магазинчика «Продукты» продавался очень вкусный чурек. Минута туда, минута обратно. А шапка столь стара да мала, едва держится на голове, что просто стыдно надевать.
Сергею повезло. В хлебный отдел только что привезли свежий чурек, еще горячий, издающий такой аромат, что желудок начинал не то чтобы пищать, а вопить, требуя своего. А его ублажать нужно каждый день, потому что он живет только сегодняшним днем, не вспоминая вчерашний и не думая о завтрашнем.
