Максим Теплый - Остров Сердце
Мужики горестно вздохнули.
– Николай Тимофеевич! Дядя Коля! – засмущался Каленин. – Я правда не пью. Совсем… – и тут Беркас совершил непростительную ошибку, уточнив: – Я за всю жизнь и выпил-то, может, бутылку водки…
– Бутылку? Это по-нашему! – расцвел Живописцев. Он победоносно посмотрел на участников застолья, и все поняли, что сейчас дядя Коля скажет что-то такое, что резко снимет возникшее было напряжение. – Хорошо! Значит, был такой момент, когда ты, Беркас Сергеич, выпил бутылку водки? То есть, такое у тебя было в этот момент состояние души, что ты взял и, вопреки своим непьющим принципам, выпил бутылку? Так?
– Да нет, – растерялся Беркас. – Я не сразу. Я говорю, что если все сложить, то, может, бутылка и получится.
– То есть как это сложить? – обиделся дядя Коля. – Ты что же это, людей граммами меришь? С этим, мол, сто грамм возьму на грудь, с этим пятьдесят, а с этими, такими, вроде нас, на одном гектаре не присяду!
– Да ну тебя, дядя Коля! Что ты все с ног на голову переворачиваешь?
– Ты не юли, Беркас! – строго сказал дядя Коля. – Тут, знаешь, перед тобой простые русские люди, а не депутаты какие-нибудь. Это ты там, в столицах можешь умничать! А тут мы по-простому, по-деревенски! Тут либо пить, либо мы пойдем! Ведь были же, выходит, такие жизненные моменты, когда ты не погнушался с людьми водки выпить! Раз так, тогда почему ты именно перед нами принципы свои обнажаешь? А?
Дядя Коля потянулся за своим стаканом и, показывая всем своим видом, что простил неразумного гостя, назидательно произнес:
– Ну, вот и славно! Не ошибся я в тебе. Не может, думаю, внук Жоры Каленина земляков своих унижать беспричинно. Поехали, мужики!…
После третьего стакана дядя Коля совсем оживился и спросил:
– А скажи-ка, Беркас Сергеевич, важна для тебя земля наша кипарисовая?
– Спрашиваешь! – согласно качнул тяжелеющей головой Беркас.
– Коли так, послушай, как мы честь ее отстояли!
Николай Живописцев степенно застегнул последнюю верхнюю пуговицу у рубашки, плотно замкнул ею ворот, так, что складки шеи обвисли вокруг тесного матерчатого обода, и начал:
– Приехал к нам, аккурат в разгар перестройки, этот… – дядя Коля сморщил лоб, -… он еще хотел цыган в Россию переселять для пополнения трудовых ресурсов, а всех чиновников на "Волги" пересадить!…Германцев!
– Погоди, у того же другая фамилия…
– Не в фамилии дело,- махнул рукой дядя Коля. – Совсем не в том казус! Короче, приехал он к нам в губернаторы области избираться. Мало ему в Москве развороту стало… Ну, и к нам, на остров… Я ему в клубе собрал электорат, как просили… Мне из района позвонили, мол, сам Германцев будет, не оплошай, так как он-де будущий президент страны. Наследник, значит! Ну, я и собрал…
– Н-нет, ты скажи все-таки, как его фамилия? – заупрямился пьянеющий Каленин.
– Да ладно тебе!… Короче, собрал человек двести! Почитай, весь актив. Даже Самвел Гургенович пришел! Слышь, Самвел! Ты же был тогда?
Толстый и носатый участник застолья поднял указательный палец:
– Был! Конечно, был! Но не голосовал!
– Ага… И вот этот кудрявый говорит: как же так, когда по всей стране идет историческое очищение, ваш уважаемый остров по-прежнему носит название, присвоенное ему деспотичной властью большевиков и их приспешников – коммунистов.
Дядя Коля обвел участников застолья абсолютно трезвым – вопреки всему выпитому – взглядом и продолжил:
– Мы ему, мил человек, ты в уме али как? Это уж в который раз будет, очищение твое?! Может, не надо? Переименовывали уже, было дело!
А он: все одно стану вашим губернатором и заставлю! И, короче, ставит на голосование вопрос о том, чтобы вернуть острову прежнее название, только теперь уже даже не возьму в толк, какое.
Народ, чтобы от дурака этого отвязаться, голосует… Знают же, что цена такому волеизъявлению – полушка в базарный день! Потом уехал этот Немецкий…
– Германцев, ты же сказал?!
– Да хоть Японцев! Главное – уехал! Тут звонок из области: так, мол, и так, надо остров переименовывать. Мол, демократическая общественность в Москве возмущена медленными темпами переименования исторически обреченных названий в нашем жарком каспийском крае. Всё в стране переименовывают, поэтому и нам пора.
Я им говорю с полным недоумением: опять, что ли?
Они: что значит опять?! Не умничай!
Я им на полном серьезе: отдаете ли себе отчет, что во что переименовывается?
Они: не один ли хрен?! Важно, чтобы старое название сменили на новое согласно демократическому волеизъявлению всенародно избранного президента Ельцина и его молодого соратника Немецкого!
Я: ну, допустим! Но согласны ли вы, граждане областные начальники, чтобы исконное демократическое право наш остров взад-вперед переименовывать принадлежало исключительно нам, его жителям?!
Они мне: конечно, как люди скажут, так пусть и будет. В этом процессе главное одно, чтобы старого названия не осталось.
Я им вкрадчиво: какого старого? Которое теперь имеется?
Они: ну, да! Ты что, говорят, темнишь и дурака изображаешь?! Которое нынче есть, то и меняй!
Ладно, говорю!
Собрал народ и объясняю: граждане, говорю, дорогие. Неделю назад, по настоянию выдающегося кандидата в губернаторы было принято решение переименовать наш остров. Так?
Ну, было! – отвечают мне.
Я им: пришла новая демократическая директива название нашего острова снова поменять! Так, Самвел?
– Народ тогда сильно возмутился! – подтвердил тот.
– А как ему не возмущаться, когда его за дурака держат! И тут Самвел неожиданно спрашивает… Он молчун!…Но уж если спросит… Так вот, уважаемый Самвел Гургенович ко мне и обращается: а как, мол, он, наш остров, в данный момент называется?…Представляешь, вопросик! В зале припадки от смеха начались!
А мне-то не до смеха! Я на полном серьезе говорю: одно из двух – либо Морозовский, если принять во внимание ваше последнее волеизъявление, инспирированное кандидатом в губернаторы товарищем господином Германским, а может, и Пламенный, если волеизъявление во внимание не принимать…
Тогда Самвел и предложил совсем неожиданно и даже, прямо скажем, отважно: а давайте его снова Сердцем назовем, раз демократия! Так, Самвел, было?
– Так! – кивнул чернобровый Самвел.
– Так что куда этим, в районе, деваться было? Приняли наш протокол, говорят – хрен с вами, умники! И высочайшую волю исполнили, и себе не в убыток! Вот так и стал наш остров снова Сердцем…Давай, Беркас! Давай за деда твоего, царствие небесное! За Нюру, жену его – тут ведь упокоилась. За тебя! Ты же для нас, почитай, навроде памятника…
Каленин закашлялся.
– Нет, не в том смысле, что ты подумал, не в кладбищенском. А в том, что гордимся мы твоим жизненным маневром… Ну, поехали…
После четвертого стакана, выпитого за родственников, за самого Беркаса Каленина и в поддержку демократических перемен, виновник торжества неожиданно спросил, замечая, что его язык заплетается и действует в разногласиях с головным мозгом:
– И что же выборы? Проголосовали на острове з-за иностранца?
– За какого иностранца? – удивился Живописцев.
– Ты же сам сказал, з-за немецкого?
– Нет, не проголосовали. Он тогда свою кандидатуру от обиды снял и в Москву уехал. Сначала в правительстве работал – тогда в правительство кого ни попади брали, всякую шалупень! А потом, я слышал, и вовсе сел за растрату: говорят, бюджет дотла разворовал и попался!… Но, может, и врут. Такие, навроде этого немецкого, обычно и от тюрьмы, и от сумы ускользают!
Выпили за то, чтоб не ускользнул. -А сказали бы, что надо за него, за этого пуделя проголосовать, тогда как? – не унимался Беркас, с трудом фиксируя взгляд на собеседнике. – Ты же, дядя Коля, местная власть! Совесть, можно сказать! Гарант! -Когда сказали бы, мы хоть пуделя, хоть болонку дранную избрали бы, причем, как всегда, единодушно! – ответил тот с гордостью. – У нас тут не забалуешь! Что при КПСС мы всегда давали на острове 99,9 за кандидатов нерушимого блока коммунистов и сочувствующих им беспартийных, что потом при Ельцине. Да и сейчас, если скажут сверху, тут же дадим нужный результат в поддержку реформаторского курса Фадина-Бутина. -Это как же? – насторожился Каленин. – Фальс…, фицируете что ли? – с трудом выговорил он. – Протоколы рисуете? -Это ты брось! – строго ответил Живописцев. – Мы тут промеж себя вранья не допускаем. -Побожись! – неожиданно для себя попросил Каленин, пытаясь ухватить Живописцева за рубашку. Тот отстранился, торжественно поднялся из-за стола и, повернувшись в правый угол, хотел перекреститься, но, не обнаружив там иконы, подошел к окну и трижды перекрестился, глядя на силуэт кладбищенской часовни. Самвел Гургенович одобрительно крякнул и подтвердил: -Я за выборы отвечаю, дорогой! Председатель территориальной избирательной комиссии! Мы все по-честному делаем! -Как же по-честному? – откровенно разозлился Каленин. – Если все одинаково голосуют? -У нас своя, значит, технология! – серьезно ответил дядя Коля. – Расскажи Самвел! -Остров же у нас, – начал тот, – все друг друга знают. И вот, допустим, выборы. Возьмем близкий для тебя пример, Беркас Сергеевич: выборы в Думу. -Возьмем! – согласился Беркас, силясь удержать ускользающую нить беседы. -Разбиваем все голосующее население на 'пятерки', – продолжал, между тем, Самвел Гургенович. – 'Пятерка' – это близкие родственники, друзья, или, скажем, работают вместе, или живут через забор. Во главе пятерки -'пятак'. Потом есть 'пятидесятник' – это старший над десятью пятерками. Таких у нас человек шестьдесят. Вот, я среди таких, потом сам Николай… Короче, видный народ, уважаемый. Причем, обрати внимание, Беркас Сергеевич, начальника себе члены 'пятерок' выбирают демократическим открытым голосованием. -Доверяют, ибо! – встрял дядя Коля. Самвел остановил его мягким прикосновением к плечу и продолжил: -Собираем 'пятидесятников' в клубе. Перед ними Николай Тимофеевич речь держит, дает политическую установку: так, мол, и так, в этот раз надо поддержать, к примеру, товарища Бутина и его партию! Идите, разъясняйте!…'Пятидесятники' собирают 'пятаков', те своих жен и братьев, соседей, там или сослуживцев. И вся будущая картина как на ладони… Выявляется круг заблуждающихся, и с ними начинается индивидуальная пропагандистская работа. Возьми тетю Шуру нашу! – Самвел улыбнулся хозяйке заведения. – Она тоже 'пятидесятник'. Кого хочешь, распропагандирует! Вон у нее Митяй грузчиком работает! Всегда упорствует в своих политических заблуждениях. Так вот, Шура без Митяя голосовать не ходит. До последнего долг исполняет! -А если кто не хочет? – удивился Беркас. – Вы что же их насильно голосовать тащите? -Никто людей не неволит! – веско отозвался Живописцев. – Если, к примеру, Митяй вопреки мнению народонаселения острова упорствует в заблуждениях, мы его просим – не ходи на выборы, не калечь общий политический фон. -А как же свобода волеизъявления? Он же не хочет за Бутина, а хочет, допустим, за КПРФ! -Митяй? За КПРФ? – Живописцев рассмеялся. – Ну, на кой ляд она ему сдалась, Митяю нашему? Ему не партия важна, а фасон свой держать! Тут уж вся надежда только на Шуру Поливанову, в смысле, чтобы Митяя с его фасона сбить! Она ему всю картину его будущей жизни объяснит, которая при его упорстве станет сильно тусклой! -А, скажем, не справилась тетя? – Беркас погрозил улыбающейся тете Шуре пальцем, будто подозревая ее в недостаточном усердии, – Проголосует он все же иначе, чем она его просит… -Я ему проголосую! – пригрозила неженским кулаком тетя Шура, -Случается такое иногда! – не согласился с ней Самвел Гургенович. – Мы каждому 'пятидесятнику' квоту выделяем – на тех, кто по идейным соображениям не с нами. Бывает на пятьдесят человек один – два, ну, три, но не больше. И все наперечет, пофамильно нам заранее известны. -У нас тут партий особо нет никаких, – веско заявил Николай Тимофеевич. – Народ у нас принципиальный, беспартийный, значит. Конечно, мы с Самвелом по разнарядке в партии состоим, так как из области указание имеется. Потом еще три коммуниста есть…Один либеральный демократ, сторож Егорыч из интерната, но он выпивает шибко и к восьми вечера в воскресенье, обычно, проголосовать не поспевает, только к утру отходит…Мы все за остров наш голосуем! Как меж собой договоримся, за то и голосуем! Народ к этому с пониманием! А если каждый сам за себя пойдет, если партии тут командовать станут, беспорядок начнется… Зачем нам?…Ты не подумай, Беркас, что мы народ без убеждений? – Живописцев потрепал Каленина по щеке, пытаясь добиться, чтобы тот приоткрыл глаза. -…Уснул, вроде. Я что говорю, Самвел Гургенович: прав он! – дядя Коля осторожно приладил поникшую голову Каленин рядом с тарелкой. – Придется нам активнее партиями заняться. Коммунистов пусть Митяй дополнит… Пролетариат, как-никак! К тому же оппозиция -А в эту, как ее, в 'Партию жизни' кто войдет?… -Не надо этого! – строго отреагировал Живописцев. – Я же не для смеха… Кого ты в нее запишешь без насилия над человеческой личностью? Если кто сам захочет, тогда конечно, но специально не надо! Три партии для маленького острова – в самый раз! Выпили за честные выборы…… Так вот, сказать, что после той ночи Каленина мутило с похмелья, значит сильно приукрасить его реальное состояние. Идти поутру к Родьке он согласился только потому, что тот, видя его жуткие мучения, обещал баню, холодный квас и поклялся матерью, что не будет предлагать гостю выпить. И когда Беркасу представили Веру как первую красавицу России, которая вскоре поедет не куда-нибудь, а в Лондон на всемирный конкурс красоты, то Каленин даже не удивился – так ему было дурно. Все его мысли были про баню и скорейшее освобождение от назойливого общества, которое собралось с утра в доме Степновых поглазеть на земляка, отличившегося, по слухам, в борьбе с международным терроризмом. Был тут и дядя Коля Живописцев, живой и здоровый, будто вчера не пил вовсе.
