Майкл Коннелли - Черное эхо
– Мне нравится твоя синяя перевязь, – вымолвила она наконец. – Кстати, как ты себя чувствуешь? Я удивилась, что тебя так быстро выпустили.
– Я просто взял и ушел. Чувствую себя прекрасно.
Он остановился, чтобы сунуть в рот сигарету – купил пачку в автомате в вестибюле здания. Одной рукой с помощью зажигалки закурил.
– А знаешь, – сказала она, – сейчас как раз был бы подходящий момент бросить. Начать новую жизнь.
Он проигнорировал это предложение и глубоко затянулся.
– Элинор, расскажи мне о своем брате.
– О моем брате? Я тебе рассказывала.
– Знаю. Хочу послушать еще раз. О том, что с ним произошло и что произошло с тобой, когда ты посетила Мемориал памяти в Вашингтоне. Ты сказала, что этот визит многое переменил в твоей жизни. Почему он так много для тебя значил?
Они были уже на Уилшире. Босх указал рукой на другую сторону улицы, и они, перейдя дорогу, двинулись к кладбищу.
– Я оставил машину там. Я потом отвезу тебя обратно.
– Не люблю кладбищ. Я же тебе говорила.
– А кто любит?
Они вошли в ограду, и шум уличного движения стал тише. Перед ними расстилалось широкое пространство: лужайка, белые камни и флажки.
– Моя история похожа на тысячи других, – сказала она. – Мой брат ушел туда и не вернулся. Вот и все. А потом… ну, понимаешь, мое посещение мемориала… оно наполнило меня множеством разных чувств.
– Гневом?
– Да, и гневом тоже.
– Негодованием? Ощущением поруганности?
– Да, вероятно… Не знаю… Это было что-то очень личное. А в чем дело, Гарри? Какое это имеет отношение к… к чему-либо?
Они шли по гравийной подъездной дорожке, бежавшей вдоль рядов белых надгробий. Босх вел спутницу к копии мемориальной стены.
– Ты сказала, твой отец был профессиональным военным. Ты через него не пыталась выяснить, как погиб твой брат?
– Да, был. Но они с матерью ничего мне тогда не рассказали. Я имею в виду, никаких подробностей. Сначала просто сказали, что он возвращается. А потом, видишь ли, примерно через неделю сообщили, что он погиб. Одним словом, так и не добрался до дома. Гарри, ты заставляешь меня заново переживать… Чего ты добиваешься? Я не понимаю.
– Конечно, понимаешь, Элинор.
Она остановилась и уставилась взглядом в землю. Босх увидел, как бледный цвет ее лица сделался еще бледнее. И в нем появилось выражение неизбежности, свидетельствующее о том, что она сдается. Едва заметное, но оно присутствовало. Как на лицах тех матерей и жен, которых ему доводилось извещать о смерти их близких. И тогда уже не было надобности сообщать им, что у них кто-то умер. Они открывали тебе дверь – и уже знали, что последует дальше. И вот сейчас по лицу Элинор стало видно: она знает, что Босху известна ее тайна. Она подняла глаза и тут же отвела их в сторону. Ее взгляд остановился на сверкающем в лучах солнца черном камне мемориала, у вершины холма.
– Все дело ведь в этой стене, не так ли? Ты привел меня сюда посмотреть на нее?
– Пожалуй, я мог бы попросить тебя показать на ней имя твоего брата. Но мы оба знаем, что его там нет.
– Да… его там нет.
Она была так подавлена при виде мемориала – точно пригвождена к месту. Босх видел, как жесткая скорлупа сопротивления будто спадает с ее лица. Ее тайна рвалась наружу.
– Ну так расскажи мне о нем, – сказал он.
– Да, у меня действительно был брат, и он действительно погиб. Я не солгала тебе, Гарри. Я ведь не говорила, что он погиб на войне. Я только сказала, что он так и не вернулся с войны, и он действительно не вернулся, это правда. Но он умер здесь, в Лос-Анджелесе. По дороге домой. Это было в 1973 году.
На какой-то момент она словно унеслась куда-то в своих воспоминаниях – мыслями она была далеко. Потом вернулась обратно.
– Это поразительно. Я имею в виду – выжить на войне, а потом не дойти до дома. Это не укладывается в голове. У него была двухдневная остановка здесь, в Лос-Анджелесе, на пути в Вашингтон, где мы готовились встречать его, как героя. Его ждала славная, непыльная работа в Пентагоне, которую выхлопотал ему отец. Но вместо всего этого его нашли в голливудском борделе. С торчащей в руке иглой. Героин…
Она подняла лицо к Босху, а затем отвернулась.
– Так все выглядело внешне, но это было неправдой. Официальной версией стала смерть от передозировки, но на самом деле его убили. С ним поступили точно так же, как много лет спустя поступили с Медоузом. Только в отличие от дела Медоуза эта инсценировка сработала, и моего брата преспокойно списали со счетов.
Босху показалось, что она сейчас заплачет. Ему необходимо было не дать ей отвлечься, заставить продолжать.
– Что же случилось на самом деле, Элинор? Как связано с этим дело Медоуза?
– Никак, – сказала она и тут же отвернулась, стала смотреть на дорожку, по которой они только что пришли.
Вот сейчас она лгала. Он знал, что какая-то связь есть. У него было отвратительное сосущее ощущение в животе, что вся эта история вертелась именно вокруг нее. Он подумал о ромашках, которые она прислала ему в больницу. О той милой сердцу обоих музыке, которую они слушали у нее дома. О том, как она отыскала его в туннеле. Слишком много совпадений.
– Напрямую, – возразил он. – Все недавние события были частью твоего замысла.
– Нет, Гарри.
– Элинор, как ты узнала, что на горе у меня под верандой растут ромашки?
– Я видела их, когда…
– Ты приходила ко мне вечером. Вспомни. Ты не могла ничего там видеть. – Он дал ей время подумать. – Ты бывала там и до этого, Элинор. Когда я отвозил в приют Шарки. А этот второй визит, тем же вечером, был и не визит вовсе. Это была проверка. Как и тот телефонный звонок, после которого повесили трубку. Звонила тоже ты. Потому что именно ты поставила «жучок» в мой телефон. Вся эта штука была… Почему бы тебе не рассказать мне все?
Она кивнула, глядя в сторону. Он внимательно смотрел на нее. Она взяла себя в руки и начала свой рассказ:
– Ты никогда не замечал, что у каждого живет внутри, в самой глубине существа, какая-то одна вещь, которая составляет главное зерно его существования? Каждый человек хранит у себя в душе какую-то важнейшую непреложную правду. Для меня такой первоосновой стал мой брат. Мой брат и его жертва. Именно так я приучила себя относиться к его смерти – как к закланию. В моем сознании он и его смерть стали превыше всего, превыше самой жизни. Я создала из него героя. Это было то зернышко, которое я взращивала и лелеяла. Я выстроила вокруг него твердый защитный панцирь, поливала и питала своим обожанием. И когда оно выросло, то сделалось большей частью меня. Оно стало большим деревом, в тени которого текла моя жизнь. Затем внезапно, в один день, все переменилось. Правда оказалась ложью. Дерево оказалось срубленным, Гарри. Оно больше не давало тени. Осталось одно только слепящее солнце.
Она замолчала, вцепившись ладонью в локоть другой руки, кулак которой прижала к губам. Босх напряженно и неотрывно смотрел на нее. Сейчас она казалась такой хрупкой, что ему захотелось поскорее усадить ее куда-нибудь, пока она не подломилась. До него, наконец, дошло, о чем она толкует.
– Так, значит… ты до этого не знала? – спросил Босх. – Твои родители… никто не сказал тебе правды? Так?
Она кивнула.
– Я выросла, будучи уверенной, что брат был тем героем, каким его описывали отец и мать. Они меня оберегали. Они лгали мне. Но как они могли знать, что однажды соорудят монумент, на котором напишут все имена?!. Все, кроме имени моего брата.
Она опять замолчала, но на сей раз он дождался, когда она сама продолжит.
– Однажды, несколько лет назад, я отправилась к тому мемориалу. Сначала я решила, что это какая-то ошибка, – там была книга с указанием всех имен, и я стала в ней искать, но его имени в списке не было. Майкла Скарлетти в ней не было. Я стала кричать на служащих мемориала: «Как вы могли пропустить, не внести в книгу хоть одно имя?» И тогда остаток дня я потратила, читая имена на стене. Я читала все имена подряд. Я хотела доказать им, какую непростительную ошибку они совершили. Но… на стене его имени тоже не было. Я просто не могла… Ты понимаешь, что это такое: почти пятнадцать лет жизни верить во что-то, выстроить свои представления вокруг одного-единственного ослепительного факта и получить… и обнаружить, что эта вера была чем-то вроде разрастающейся внутри раковой опухоли?
Босх неловко стер рукой слезы с ее щек. Потом приблизил лицо к ее лицу.
– Так что же ты сделала, Элинор?
Ее прижатый к губам кулак сжался сильнее – так, что побелевшие костяшки пальцев сделались совсем бескровными, как у трупа. Босх заметил чуть поодаль скамью и, взяв Элинор за плечо, повел туда.
– Вся эта нынешняя история… – заговорил он после того, как они сели. – Я не понимаю, Элинор. История с ограблением… Ты стремилась… Ты хотела отмщения, жаждала отомстить тем, кто…
– Не мести, не отмщения. Восстановления справедливости.
