Джон Вердон - Зажмурься покрепче
Хардвик внимательно посмотрел на него, пытаясь понять подтекст. Гурни повернулся к Джотто Скарду:
— Время истекает.
Старик снова рассмеялся. Блеф не сработал.
На экране, прямо перед камерой, появилось девичье лицо, которое наполовину скрывали белоснежные пряди. Оно и так было перекошено от ярости, а фокусное расстояние еще более гротескно искажало черты.
— Ты гад! — закричала она. — Ты гад, гад! Гад! — голос ее сорвался на хрип, она закашлялась и стала задыхаться.
Откуда-то из-за скамеек появился доктор Лазарь. Подобно огромному жуку, он полз по затянутому дымом полу.
Джотто смотрел на экран, и происходящее, судя по его взгляду, явно не казалось ему ужасным. Хуже того, оно казалось ему забавным.
Другого отвлекающего момента могло не представиться. Гурни решил, что это последний шанс.
Винить было некого, как и некому было прийти им на помощь. Он сам привел себя в эту точку жизни, приняв череду странных решений. Привел себя в этот узкий кабинет на краю преисподней.
С табличкой «Райские врата».
И сейчас в его власти была только одна вещь.
Он надеялся, что ее хватит.
А если нет — он надеялся, что Мадлен когда-нибудь сумеет его простить.
Глава 79
Последняя пуля
Почему-то в полицейской академии не преподают порядок действий на случай, если в тебя стреляют. Какое-то представление можно составить, слушая рассказы тех, кто получил пулевое ранение, а если оказываешься свидетелем, это даже добавляет знанию мрачную глубину. Но, как и с большей частью сильных переживаний, реальность безнадежно отличается от теории.
За отчаянную пару секунд он придумал план. План был незатейлив, как прыжок из окна, — сама простота. Старичок стоял всего в нескольких шагах, у опустевшего кресла Эштона рядом с открытой дверью. Гурни решил броситься на него с достаточного разгона, чтобы вытолкнуть в дверной проем спиной вперед. Они бы оба покатились по лестнице, и Джотто его бы, скорее всего, застрелил. Возможно, далеко не одной пулей.
Джотто смотрел на блондинку, из последних сил орущую с экрана проклятья. Гурни рванулся вперед с гулким рычанием, закрыв одной рукой сердце, а другой лоб: при двадцать пятом калибре останавливающая сила пули будет невелика, если не считать эти две зоны. Остальными частями тела он был готов пожертвовать.
Это было безумие, почти наверняка самоубийство, но он не видел другого выхода.
Первый выстрел прозвучал почти в ту же секунду. С жутким напором пуля раскрошила тыльную сторону запястья руки, прикрывавшей сердце.
Вторая пуля раскаленным штопором вонзилась в живот. Третья оказалась худшей.
Ни здесь и ни там.
Электрический разряд, яркая зеленая вспышка, слепящая как звездный взрыв. Вопль ужаса, шок, ярость, свет превращается в крик, крик превращается в свет.
Ничего нет. Или что-то есть? Поначалу не различить. Что значит это белое поле? Или ничего? Может быть чем угодно. Потолком, например. И под этой незнакомой белизной, но где-то высоко над ним — черный крюк. Маленький черный крюк, напоминающий манящий палец. Многозначительный жест, за гранью слов. Хотя здесь все за гранью слов. Вспомнить бы хоть одно слово… ну хоть одно. Что такое слово? Маленькие шершавые препятствия. Черные пластмассовые насекомые. Графические объекты. Обломки чего-то невнятного. Буквенный суп. С крюка свисает прозрачный пакет с тяжелой бесцветной жидкостью. Такая же бесцветная трубочка тянется от пакета вниз, в его сторону, напоминая неопреновую трубку для заправки игрушечного самолетика. Он даже почувствовал запах топлива. Увидел, как чей-то палец привычным жестом запускает пропеллер, услышал, как гудит маленький мотор. Громкость нарастает, и гул превращается в визг, в непрекращающийся истошный крик… потом он плетется домой следом за отцом, за своим угрюмым отцом, и спотыкается и падает на острый гравий. Колено в кровь. Кровь стекает по ноге и впитывается в носок. Плакать нельзя, и он не плачет. Отец выглядит довольным и даже гордым, а позже рассказывает матери, что наконец добился своего: их сын достиг возраста, когда способен не плакать. Это огромная редкость — чтобы отец говорил о тебе с гордостью. Но мать говорит: «Да ладно тебе, ему четыре года, ему еще можно плакать». Отец в ответ молчит.
И вот он уже взрослый, ведет машину, едет знакомой дорогой по Катскиллам, и перед ним выбегает олениха, чтобы нырнуть в поле на другой стороне, а следом выскакивает олененок. Слишком внезапно. Глухой удар. Изувеченное тело. Взгляд матери, одиноко ждущей в поле.
Данни у обочины, уносящееся вдаль красное «BMW». Голубь, за которым он выбежал на дорогу, хлопает крыльями и взмывает ввысь. Четыре года. Ему было всего четыре.
Мелодия Нино Роты. Искристая, нервная, горьковатая, как грустный цирк. Соня Рейнольдс медленно кружится в танце. В воздухе кружатся листья.
Голоса.
— Он что-нибудь слышит?..
— Возможно. Вчера МРТ показала повышенную активность в сенсорных центрах…
— «Повышенную»? Но…
— Но это пока не нормальная активность.
— Это как?
— Мозг вроде бы пытается функционировать в обычном режиме, но вместо того, чтобы застабилизироваться, режим все время меняется. Надеемся, что это временно. Сейчас это похоже на поведение мозга в период визуальных и слуховых галлюцинаций.
— И каков прогноз?
— Миссис Гурни, травмы мозга — такое дело…
— Я понимаю, что вы ничего не можете гарантировать. Я просто спрашиваю ваше мнение.
— Не удивлюсь, если он придет в себя без особых потерь. Мне приходилось видеть случаи спонтанной ремиссии…
— Но если он не придет в себя, вы тоже не удивитесь?
— Ваш муж получил огнестрельное ранение в голову. Удивителен тот факт, что он остался жив.
— Я согласна с этим. Спасибо. Может быть, он выздоровеет, а может быть, нет… И даже никаких предположений в пользу того или другого?
— Мы делаем все, что в наших силах. Когда спадет отек, будет чуть больше определенности.
— А ему не больно?
— Ему не больно.
Рай.
Волны тепла и прохлады окутывали его, подобно морским волнам или летнему ветру.
Сейчас у прохлады был запах травы, покрытой росинками, а у тепла — запах нагретых солнцем тюльпанов.
Прохлада исходила от простыни, а тепло — от женских голосов.
Тепло и прохлада сомкнулись, как две губы, и поцеловали его в лоб. С восхитительной нежностью и добротой.
Суд.
Суд по уголовным делам штата Нью-Йорк. Противный зал, блеклый, бесцветный интерьер. Судья с гротескно усталым лицом, с нарочитой циничностью дешевого комика, с плохим слухом.
— Детектив Гурни, обвинения кажутся нам исчерпывающими. Ваше слово?
Он ничего не может ответить. Он не может даже пошевелиться.
— Защитник в зале?
— Нет! — отвечает хор голосов.
Откуда-то с пола взлетает голубь и растворяется в дымке под потолком.
Он хочет ответить, он пытается, он силится доказать, что он здесь, но ему не удается ни вымолвить слово, ни совершить жест, даже малейший. Он хочет вырваться из этого, закричать, хотя бы прохрипеть.
В зале пожар. Мантия судьи начинает тлеть. Срываясь на визг, он провозглашает:
— Суд постановил приговорить обвиняемого находиться в том же месте, где и сейчас, неопределенно долгое количество времени, после уменьшения размера такового места, пока обвиняемый не потеряет рассудок или не скончается.
И вот он стоит в душной каморке без окон, с незастеленной кроватью. Единственная дверь ведет в неглубокий шкаф, за которым — бетонная стена. Ему тяжело дышать. Он стучит кулаками в стены, и каждый удар исторгает огонь и дым. И тогда он видит у кровати щель в стене, и сквозь эту щель за ним наблюдают чьи-то глаза.
Он тут же оказывается в этом месте сам — там, за стеной, за трещиной с видом на каморку, только трещина теперь исчезла, и в новом месте стоит абсолютный мрак. Он уговаривает себя успокоиться, дышит медленно и ровно. Здесь так узко, что никак не пошевелиться: руки не поднять, колени не согнуть. Тогда он шагает в сторону, поскальзывается и падает на пол, но вместо удара об пол раздается крик. Он больше не чувствует руку, на которую упал, и не может опереться, чтобы встать. Так тесно, что почти невозможно дышать, и оставшийся воздух постепенно вытесняет страх. Если бы только подать голос…
Вдалеке завыли койоты.
— Думаете, он меня слышит? — в этом вопросе столько надежды.
— Могу вам лишь ответить, что активность на томограмме соответствует активности при работающем слухе.
Его голос прост и плосок, как лист бумаги.
— Он парализован? — в этом вопросе клубится мгла.
