Луиз Пенни - Жестокие слова
— Грехопадение. Боже мой, вы же написали грехопадение. Это мгновение. Она даже не понимает этого, верно? Она предчувствует что-то, предвестие грядущего ужаса. Грехопадение.
Тереза погрузилась в молчание, глядя на эту привлекательную, счастливую женщину. И на это едва заметное, почти невидимое предчувствие.
Клара кивнула:
— Да.
Тереза внимательнее посмотрела на нее:
— Но это еще не все. Я знаю, в чем дело. Это ведь вы, правда? Она — это вы.
Клара кивнула.
Еще несколько мгновений — и Тереза прошептала что-то. Клара даже слов не разобрала. Может быть, это ветер прошелестел в листве?
— Чего вы боитесь?
Клара долго молчала, прежде чем ответить. Но не потому, что она не знала ответа, — она просто никогда не произносила это вслух.
— Я боюсь, что не узнаю рая.
Тереза тоже ответила не сразу.
— И я тоже, — так сказала суперинтендант Брюнель.
Она записала свой номер телефона и протянула бумажку Кларе.
— Я приеду на работу и позвоню одному человеку. Это мой телефон. Позвоните мне во второй половине дня.
Клара позвонила, и, к ее удивлению, эта изящная женщина, офицер полиции, договорилась со старшим куратором Музея современного искусства в Монреале, и та обещала посмотреть портфолио Клары.
Это случилось неделю назад. Много чего произошло с того дня. Старший инспектор Гамаш арестовал Оливье по обвинению в убийстве. Все знали, что это ошибка. Но по мере предъявления доказательств их сомнения росли. А Клара за это время отвезла свои работы в Музей современного искусства, и они сообщили, что хотят встретиться с ней.
— Они хотят увидеть тебя не для того, чтобы отказать, — сказал Питер, ведя машину. — Я в жизни не слышал, чтобы галерея пригласила художника, чтобы ему отказать. Это хорошая новость, Клара. Прекрасная новость. Гораздо лучше всего, что мог для тебя сделать Фортен.
И Клара позволила себе думать, что так оно и есть.
Питер вел машину и думал о картине на собственном мольберте. О той, которая, как он знал, была теперь закончена. Как и его карьера. На белом полотне Питер изобразил большой черный, почти — но не совсем — замкнутый круг. А там, где он мог замкнуться, Питер поставил точки.
Три точки. Для бесконечности. Для общества.
* * *Жан Ги Бовуар находился в подвале своего дома, разглядывал клочки бумаги. Он слышал, как Энид наверху готовит ланч.
В последние несколько недель он использовал малейшую возможность, чтобы спуститься в подвал. Он включал трансляцию матча, а потом садился за письменный стол спиной к телевизору. Эти клочки бумаги гипнотизировали его. Он считал, что обезумевшая старая поэтесса написала все стихотворение на одном листе, а потом просто разорвала его на отдельные полосы, чтобы он мог их соединить, как части головоломки. Но нет, бумажные полосы не подходили одна к другой. Ему нужно было отыскать смысл в словах.
Бовуар солгал старшему инспектору. Делал он это редко и понятия не имел, почему солгал на этот раз. Он сказал шефу, что выбросил бумажки — все эти дурацкие слова, которые Рут приклеивала к его двери, засовывала в его карманы, просила третьих лиц передать ему.
Да, он хотел их выбросить. Но еще сильнее было желание понять их смысл. Это было почти безнадежно. Может быть, Гамашу это и по уму, но для Бовуара стихи всегда были тайной за семью печатями. Даже если попадались ему на глаза не фрагментами, а целиком. Нет, собрать стихотворение — это работа не для него.
Но он пытался. Уже несколько недель.
Одну полоску он положил между двумя, потом нижнюю переместил наверх.
Я сижу, где посажена, созданная
из камня и желаемого, выданного за действительное:
будто божество, убивающее ради удовольствия,
может и исцелять,
Бовуар отхлебнул пива.
— Жан Ги, — крикнула ему жена. — Ланч!
— Иду.
будто в разгар твоего кошмара,
твоего последнего, добрая львица
придет с бинтами в пасти
и нежным телом женщины,
Энид снова его позвала, но он не ответил — он разглядывал строки. Потом его глаза зацепились за пушистые маленькие ноги, свисающие с полки над столом на уровне его головы, где они были ему видны. Плюшевый лев, которого Бовуар уволок из гостиницы в Трех Соснах. Сначала к себе в номер — для компании. Поставил его на стул так, чтобы было видно с кровати. И, лежа, он представлял себе ее. Страстную, полную жизни, способную довести тебя до белого каления. Она наполняла пустые, тихие уголки его жизни. Наполняла жизнью.
Когда преступление было раскрыто, он сунул львенка себе в сумку и привез сюда. Куда никогда не спускалась Энид.
Добрый лев. Пушистый, улыбающийся.
— Уимове, уимове, — мурлыкал он себе под нос, читая последние строки.
и вылижет тебя от лихорадки,
и за загривок нежно поднимет твою душу,
и осторожно в темень рая отнесет.
Час спустя Арман Гамаш вышел из леса и направился вниз по склону в Три Сосны. На крылечке бистро он глубоко вздохнул, собрался и вошел.
Несколько секунд — и его глаза приспособились к свету в зале. И тогда он увидел Габри за стойкой бара на том месте, где всегда стоял Оливье. Габри — прежде крупный — стал меньше ростом, потерял в весе. Вид у него был измученный, усталый.
— Габри, — сказал Гамаш, и два старых приятеля уставились друг на друга.
— Месье, — сказал Габри.
Он подвинул по полированной деревянной стойке вазочку с конфетами-ассорти и еще одну — с мармеладом, потом вышел из-за стойки и предложил Гамашу лакричную трубочку.
Несколько минут спустя появилась Мирна. Она вошла и увидела Габри и Гамаша, которые тихо сидели у огня. Разговаривали. Чуть не касаясь друг друга головами и коленями. Между ними лежала нетронутая лакричная трубочка.
Когда она вошла, они подняли головы.
— Прошу прощения, — сказала она. — Я могу и попозже. Только хотела показать тебе вот это. — Она протянула Габри лист бумаги.
— У меня есть копия, — сказал он. — Последнее стихотворение Рут. И что оно может значить?
— Понятия не имею. — Она никак не могла привыкнуть к тому, что, заходя в бистро, теперь будет видеть только Габри. Что-то важное исчезло из жизни с тех пор, как Оливье оказался в тюрьме, — словно срубили одну из сосен.
Происходящее было мучительно. Деревня казалась разодранной, раненой. Люди хотели поддержать Оливье и Габри. Арест поверг их в ужас. Они не верили в то, что Оливье преступник. Но в то же время знали, что Гамаш никогда не арестовал бы Оливье, если бы не был уверен.
Ясно было и то, что решение об аресте друга нелегко далось Гамашу. Поддерживать одного, не предавая другого, казалось невозможным.
Габри поднялся, поднялся и Гамаш.
— Мы обменивались новостями. Ты знаешь, что у старшего инспектора теперь есть еще одна внучка? Зора.
— Поздравляю. — Мирна обняла счастливого дедушку.
— Мне нужно подышать свежим воздухом, — сказал Габри — он вдруг почему-то забеспокоился. У двери повернулся к Гамашу. — Вы со мной?
Старший инспектор и Мирна присоединились к нему, и втроем они пошли по деревенскому лугу, где все могли видеть Гамаша и Габри вместе. Рана не была залечена, но и не углублялась.
— Вы знаете, Оливье не убивал его, — сказал Габри, остановившись и заглянув Гамашу в глаза.
— Я восхищаюсь вашей преданностью.
— Я знаю, в нем много такого, что считается отталкивающим. И неудивительно, что это больше всего и нравится в нем мне.
Гамаш издал смешок.
— Но я хочу знать ответ на один вопрос.
— Да?
— Если Оливье убил Отшельника, то зачем ему понадобилось тащить куда-то тело? Зачем везти его в старый дом Хадли, чтобы его там немедленно обнаружили? Почему не оставить его в хижине? Или не спрятать в лесу?
Габри не мог смириться с тем, что Оливье убийца.
— Ответ был получен во время процесса, — терпеливо сказал Гамаш. — Хижину вот-вот должны были обнаружить. Рор прочищал тропинку, которая выходила прямо на домик.
Габри неохотно кивнул. Мирна смотрела, пытаясь взглядом внушить своему другу мысль о необходимости принять неоспоримую истину.
— Я знаю, — сказал Габри. — Но зачем тащить тело в дом Хадли? Почему не спрятать его глубже в лесу, где животные быстро бы сделали свое дело?
— Потому что Оливье не считал тело самой тяжелой уликой против него. Такой уликой была хижина. Годы вещественных доказательств — отпечатков пальцев, волосков, еды. Он не мог и надеяться, что ему удастся все это вычистить. По крайней мере, вычистить надежно. Но поскольку наше расследование сосредоточилось бы на Марке Жильбере и доме Хадли, расчистка тропинки, вероятно, была бы приостановлена. Если бы Жильберы были погублены, то и тропинки никому не понадобились бы.
