Бумажные души - Сунд Эрик

– Обвинение против Квидинга – сенсация мирового масштаба. Сам понимаешь, некоторые слегка слетели с катушек, – начала Жанетт, когда бармен налил им по первой порции светлого лагера. – Но я только что разговаривала по телефону с человеком из Соединенных Штатов, который, кажется, в эту категорию не попадает.

Шварц провел пальцем по шапке на поверхности пива и слизнул пену.

– И с кем?

– Мою собеседницу звали Стина Пирс-Уилсон.

– Стина?

Жанетт кивнула.

– Она живет в Лейк-Форесте, в красивом пригороде Чикаго. Ее назвали в честь прабабушки, которая первой из Квидингов ступила на американскую землю.

Шварц отпил пива.

– Ну-ну… Понимаю, к чему ты клонишь.

– Теперь мы знаем, что было дальше со Стиной-старшей, – сказала Жанетт.

И она рассказала историю, изложенную ей семидесятисемилетней преподавательницей колледжа на пенсии, Стиной Пирс-Уилсон. У женщины сохранились письма, которые писали друг другу во второй половине девятнадцатого века Стина и ее двоюродный брат Аксель.

– Стина воссоединилась с Акселем в Чикаго, – рассказывала Жанетт. – Ей к тому времени исполнилось тридцать, с ней был мужчина на десять лет моложе ее – за него она потом и вышла замуж. Они переехали в Миннесоту, но жили не на собственной земле, а в лачуге в Свид-Холлоу – шведских трущобах Сент-Пола.

Жанетт умолчала об одной важной детали, о которой сообщила ей бывшая преподавательница: Стина встретила свою любовь еще на “Орландо”, когда пароход проходил мимо Стюршё в гетеборгских шхерах. Некоторые представители семьи до сих пор могут похвастаться огненно-рыжей шевелюрой, которой отличался тот молодой человек.

Прямо как в шведской ветви рода, подумала Жанетт и продолжила:

– У пары было четверо детей. Выжили все, “а miracle from God [16]”, в том числе и бабушка Пирс-Уилсон.

Шварц нахмурился.

– И зачем она тебе все это рассказала?

– Она хочет связаться с Пером. Они же все-таки родня. Хоть и дальняя.

– А откуда ты знаешь, что ее катушки на месте?

“Такое всегда сразу чувствуешь”, – подумала Жанетт и ответила:

– Интуиция.

Старая преподавательница рассказала, что знает о своей связи с Швецией: у нее есть знаменитый родственник, только ей не хотелось его беспокоить. Сейчас он сидит в тюрьме, ему наверняка не помешают хорошие новости, вот она и набралась смелости.

“Well, it cannot harm your investigation, – сказала она. – His story can come to an end with a miracle. Who knows? Maybe he becomes a better person? God is all about miracles, you know. My life has been wonderful and I would not exist without Stina Qviding” [17].

Фамилию она произносила протяжно: Куии-динг.

– Я дала ей телефон Рингстрёма, – сказала Жанетт, с улыбкой вспоминая пожилую американку, так искренне верившую в Бога и чудеса.

Саму ее в этом вопросе раздирали противоречия.

Ведь чудо, которое произошло, перестает быть чудом. В дело вступает сухая логика, та самая логика, которая не приемлет феномена интуиции, и в итоге приходишь к выводу, что то, что казалось тебе чудом, на самом деле более или менее очевидное следствие сложившихся обстоятельств.

А чудеса бывают только в сказках.

Глава 79

Ренстирнас-гата

Луве сидел в гостиной с книгой, которую читал хмурыми июльскими вечерами. “No Mercy – Без пощады”. Написала ее Мерси Абиона, девушка, которая когда-то проходила терапию в “Ведьмином котле”. Это было поразительно сильное описание человека, потерявшего себя, человека, который превратился в кого-то другого и мечется в поисках собственного “я”. У нее был тот же, что и у Луве, опыт утраты своей личности, и книга заставила Луве задуматься о детях из Витваттнета, особенно о Мелиссе, которая больше других страдала от того, что ее новая картина мира не совпадает с прежней.

Нино и Мелисса, малыши, жившие среди наркоманов и алкоголиков и ставшие в емтландской глуши Ингаром и Стиной, обрели друг друга, а потом Ингар снова стал Нино, а Стина – Мелиссой. Одновременно существовала Стина вымышленная, придуманная отцом Стины-Мелиссы, и Стина, которая была старше их обеих на полтора века.

У Стины остались только Нино и младший брат Видар. Пер и Камилла оказались не теми людьми, за кого она их принимала, и Мелиссе предстояло не по своей воле стать новым человеком в новых обстоятельствах.

Когда Луве беседовал с ней и Нино, ему казалось, что они считают друг друга единым существом. Не столько мужчиной и женщиной, сколько зверем, именуемым animal coeleste.

Луве сел за компьютер и открыл текст, который начал писать сразу после событий, развернувшихся в горах в конце июня.

“Твое имя – это ты, – писал он. – Твое имя – это твоя личность. Твердое доказательство того, что ты существуешь”.

Луве на протяжении жизни доводилось носить разные имена, разрываться между разными “я” и разными реальностями. У текста не было адресата; Луве пошел на это сознательно, потому что текст предназначался ему самому и никому больше.

Он писал о женщине, которая решила бросить все, вырвалась из своей стокгольмской жизни и уехала куда глаза глядят. Вернувшись из путешествия, она помогала полиции расследовать дело серийного убийцы.

После этого она, с помощью Ларса Миккельсена, который служил в Государственной уголовной полиции (тогда она называлась так), сумела сделать первые шаги по лестнице, которая привела ее к тому, чтобы стать Луве Мартинсоном.

Мартинсоном – в честь покойного друга детства. Луве – потому что это относительно нейтральное имя, по которому не определишь пол человека.

Луве потянулся назад, за бутылкой, и налил себе белого вина.

Он помнил женщину, которая стала Мартинсоном, женщину, которой и до этого случилось носить разные имена и проживать разные жизни.

Первое имя она получила, когда родилась. Второе – в сентябре 1988 года уже благодаря Ларсу Миккельсену.

Лассе единственный в мире знал, кто Луве Мартинсон на самом деле.

Луве допил вино, налил еще и начал писать.

Он и через тридцать лет помнил первую встречу с Лассе в подробностях.

“Сентябрь 1988 года, – написал он. – Полицейский участок в Кунгсхольмене. Мой отец рассек жизнь, как акула рассекает воду. Там, где другие – например, мой психолог – видели плавник и чувствовали ужас, таящийся под поверхностью, я видел зияющую пасть и древний голод”.

Луве прикрыл глаза и вспомнил кабинет Лассе в полицейском участке, а потом продолжил писать.

Луве посидел, не зная, как продолжать. История Мелиссы, Нино и Видара подчеркивала истинность того, что говорил Лассе в тот осенний день 1988 года. Речь шла об обладании и собственности.