Элизабет Джордж - ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
«Ориентироваться?»
«Как я пойму, что ты достиг прогресса? Как ты это поймешь?»
Я не мог ответить ему на это, доктор Роуз. Потому что правда состоит в том, чего боится он и что приводит в ужас меня: я не могу сказать, сдвинулся ли я с мертвой точки, и если да, в нужном ли направлении я двигаюсь, приведет ли меня это движение обратно в ту жизнь, которую я когда-то знал и ценил.
Вместо этого я сказал: «В тот вечер, когда это случилось… я был в своей комнате. Я это вспомнил. Я вспомнил крики и врачей, то есть не самих врачей, а шум и звуки, которые они производили. Я вспомнил, как в моей комнате стояла у двери Сара Джейн и прислушивалась, а потом она сказала, что теперь ей не придется уходить. Однако я не помню, чтобы она собиралась уходить до того, как Соня…»
Правая папина рука сжалась на грифе Гварнери. Очевидно, не такого ответа он ждал, когда вынимал из футляра инструмент. Он сказал: «Эта скрипка должна звучать. А еще она должна храниться должным образом. Посмотри на смычок, Гидеон. Посмотри, в каком он состоянии. Я за все эти годы не припомню случая, чтобы ты убрал смычок, не ослабив его. А теперь ты вообще о таких вещах не думаешь, похоже, теперь ты сосредоточил все свои усилия на прошлом».
Я подумал о том дне, когда пробовал играть и меня услышала Либби, о том дне, когда я получил доказательство того, что раньше только предполагал: музыка ушла, и ушла безвозвратно.
А пана все говорил: «Раньше ты никогда бы так не поступил. Ты ни при каких обстоятельствах не оставил бы инструмент лежать на полу. Ты берег его от холода и жары. Ты хранил его как можно дальше от батареи и не ближе чем в шести футах от окна».
«Если Сара Джейн планировала уйти до того, как все случилось, то почему не ушла?» — спросил я.
«И струны ты не чистил со дня того концерта в Уигмор-холле! А разве было такое хоть раз, чтобы ты не почистил струны после выступления, Гидеон?»
«Концерта не было. Я тогда не играл».
«И не играл с тех пор. Не потрудился сыграть. Тебе не хватило смелости…»
«Расскажи мне про Сару Джейн!»
«Черт возьми! Сара Джейн здесь совершенно ни при чем!»
«Тогда почему ты не можешь ответить мне?»
«Потому что мне нечего отвечать. Она была уволена. Понятно? Сара Джейн Беккет тоже была уволена».
Мне и в голову не могло прийти такое. Я предполагал, что она могла обручиться, или нашла себе другое место, или решила сменить карьеру. Но оказывается, она, как и Катя Вольф, была уволена… Эту возможность я не рассматривал.
Папа сказал: «Нам надо было сокращать расходы. Мы не могли платить Саре Джейн Беккет и Рафаэлю Робсону и при этом оплачивать услуги няни для Сони. Поэтому мы дали Саре Джейн два месяца, чтобы найти себе что-нибудь другое».
«Когда?»
«Незадолго до того, как узнали о беременности Кати Вольф».
«То есть когда Соня умерла и Катя ушла…»
«Да. Необходимость увольнять Сару Джейн отпала». Он повернулся и положил скрипку обратно в футляр. Его движения были медленными, из-за сколиоза он выглядел старше своих лет, как восьмидесятилетний старик.
«Значит, Сара Джейн сама могла…» — начал я.
«Она была с Пичфордом, когда утонула твоя сестра. Она поклялась в этом, и Пичфорд подтвердил ее слова». Папа выпрямился и вновь обернулся ко мне. Вид у него был ужасный. Меня захлестнули тревога, чувство вины и жалость — ведь я знал, что заставляю его возвращаться к событиям, которые он похоронил вместе с моей погибшей сестрой. Но останавливаться я не мог. Мне казалось, что впервые после того эпизода в Уигмор-холле — да, я намеренно использовал это слово, как сделали это вы, доктор Роуз, — мы достигли определенного прогресса, и я просто не мог не попытаться его развить.
Я спросил: «Почему она отказывалась говорить?»
«Я же только что объяснил тебе, что она…»
«Я говорю про Катю Вольф, а не про Сару Джейн Беккет. Крессуэлл-Уайт сказал, что она лишь однажды дала показания полиции и больше не сказала ни слова. Никому. В смысле — о преступлении. О Соне».
«Этот вопрос не ко мне. И… — Тут он снял с пюпитра ноты, положенные мною туда, когда я думал, что смогу играть, и медленно закрыл их, как будто ставя точку в чем-то, что ни один из нас не хотел называть вслух. — Я не понимаю, почему ты не можешь оставить прошлое в покое. Разве Катя Вольф не достаточно поломала нам жизнь?»
«Это не Катя Вольф, — возразил я. — Нашу жизнь поломало то, что случилось».
«Ты знаешь, что случилось».
«Знаю, но не все».
«Твоих знаний достаточно».
«Я знаю, что, когда оглядываюсь на свою жизнь, когда я пишу о ней или говорю, в деталях я вижу только музыку: то, как я пришел к ней, упражнения, которым учил меня Рафаэль, концерты, которые я давал, оркестры, с которыми играл, дирижеров, концертмейстеров, журналистов, бравших у меня интервью, записи, сделанные мною в студиях».
«Это и есть твоя жизнь. Музыка — это ты».
Но Либби говорила иное. Ее слова снова зазвучали в моих ушах. Я ощущал ее отчаяние. Оно раздирало и мое сердце.
И мне страшно, доктор Роуз. Я потерялся. Когда-то я существовал в мире, который я понимал и в котором мне было удобно, в мире с четкими границами, населенном гражданами, говорящими на понятном мне языке. Теперь же этот мир стал для меня чужим, но столь же чужда для меня и та земля, по которой я брожу по вашему велению, брожу без карты, без компаса, без проводника.
Глава 11
Всю первую половину дня Ясмин Эдвардс была очень занята, чему в душе радовалась. Ее салон порекомендовали обитательницам женского приюта в Ламбете, и утром у ее двери появилось шесть женщин разом. В париках они не нуждались — этот товар пользовался спросом у тех, кто проходил курс химиотерапии или страдал облысением. А шесть женщин хотели, чтобы она сделала им макияж, и Ясмин с удовольствием занялась этим. Она знала, как тяжело бывает на душе из-за мужчины, и поэтому не удивилась, когда поначалу женщины дичились и говорили о своих пожеланиях относительно предстоящей косметической процедуры тихо, словно нехотя или стесняясь. Ясмин Эдвардс не торопила их, дала им возможность самим все решить, листая журналы и запивая печенье чаем.
— Ты сделаешь меня похожей вот на эту? — спросила одна из женщин, давно разменявшая шестой десяток лет и вторую сотню килограммов, и ее вопрос разбил лед настороженности, потому что в качестве образца она выбрала фотографию юной чернокожей модели с пышной грудью и пухлыми губами.
— Если после сеанса она будет выглядеть как та молодка, то я разбиваю в этом салоне лагерь, — подхватила шутку другая.
Негромкие смешки переросли в хохот, и после этого все почувствовали себя свободно.
Когда женщины ушли, Ясмин стала протирать рабочий стол, и запах моющего средства вдруг перенес ее на полдня раньше, домой. Ей припомнилось, как утром она ополаскивала ванну, смывая несколько волосков от париков, оставшихся после вчерашних трудов Дэниела. В ванную комнату вошла Катя, чтобы почистить зубы.
— Ты сегодня идешь на работу? — спросила Ясмин подругу.
Дэниел уже ушел в школу, и впервые за прошедшие сутки они могли поговорить открыто. По крайней мере, у них была такая возможность.
— Конечно, — сказала Катя. — Сегодня же не выходной.
Все-таки немецкий акцент иногда проскальзывал в ее речи. Ясмин думала, что двадцать лет, проведенные без контакта с родным языком, должны были вырвать даже наиболее глубоко укоренившиеся привычки Кати, но что-то тем не менее осталось. Раньше Ясмин нравилось, как ее подруга выговаривает английские слова, но сейчас Катино произношение не показалось ей привлекательным. Ясмин попыталась определить, почему и когда стало меняться ее отношение. Не так давно, по-видимому, но назвать конкретную дату она бы не смогла.
— Он сказал, что ты не всегда ходишь на работу. За двенадцать недель пропустила четыре раза, так он сказал.
В зеркале над раковиной голубые глаза Кати поймали взгляд Ясмин.
— И ты поверила ему, Яс? Это же легавый. А ты и я… Ты знаешь, кем он нас считает: отбросами общества, которых выпустили из-за решетки. Может, ты и не заметила, но я видела, как он смотрел на тебя. Так с чего бы он стал говорить правду, если с помощью небольшой лжи можно запросто разрушить доверие между нами?
Ясмин не могла не признать справедливость слов Кати. Она по своему опыту знала, что полиции верить нельзя. Да если уж на то пошло, ни единому человеку в системе юриспруденции верить нельзя. В этой системе создавалась версия, и затем под нее подгонялись факты, а потом эти факты представлялись судьям таким образом, чтобы выпуск под залог выглядел преступной глупостью, а единственным лекарством от так называемого социального зла казался лишь суд с последующим длительным тюремным заключением. Как будто она была болезнью, которая заразила Роджера. На самом же деле она была девятнадцатилетней девушкой, забавой для отчимов, сводных братьев и друзей тех и других, а он был желтоволосым австралийцем, который поехал за своей подружкой в Лондон и был там брошен с книгой стихов под мышкой. Эту самую книгу он оставил на прилавке в универсаме, где Ясмин раз в неделю сидела за кассой; эта самая книга заставила девушку поверить, будто Роджер — это нечто лучшее, чем то, к чему она привыкла.
