Нина Васина - Удавка для бессмертных
Психологов Муха уважал. Он просмотрел столько американских вариантов трудной жизни психолога, что в каждую свою встречу с этим представителем медицины старался получить максимум информации о достоверности этих самых американских вариантов. Муха сразу стал задавать вопросы, психолог – мужчина измученного вида, отвечал охотно, не удивляясь. Муха узнал, что у психолога нет загородной виллы, где иногда прячутся спасенные им от суда клиенты, нет внебрачных детей, нет сестер и братьев клиентов, которые хотели бы психолога убить, нет частной практики – по пятьдесят долларов в час, к нему не приходят на прием утомленные развратом и желающие развестись фотомодели или актрисы. Зато у психолога оказалась собака, и тоже доберман! И даже сука, отчего разговор мужчин принял более дружеский характер, и психолог перестал делать записи после каждого вопроса Мухи. В конце Муха в двух словах объяснил свою ситуацию, сказал, что его преследует снайпер, и они, конечно, выяснят, кто лучший, и тогда Муха перестанет стрелять на задании по необозначенной цели.
После этого Муха в кабинете диспетчера сел за свободный компьютер и нырнул в Интернет. Он выдал запись в «отстреле» с ходу, не раздумывая, и как раз под заказом на два миллиона: «Корица, не будь жлобом, мокрица, выходи на открытое пространство. Где и когда?»
Корица позвонил ночью, в два пятнадцать. Света Муха не зажигал, хотя был не дома – остался ночевать у армейского дружка, а время посмотрел по светящемуся циферблату наручных часов. Он ушел на ощупь в кухню, зажав телефон щекой: квартира была однокомнатная. Корица предложил встретиться в четыре утра на стройке, назвал адрес.
– Слушай, – сказал Муха, стараясь сдерживаться и не произносить непотребных слов, – ты по голосу не иначе как ветеран сражений в горных ущельях, а я молодой, по горам не лазил, поэтому на твою долбаную стройку не пойду, выбирай место открытое, как было мною предложено в «отстреле»! А будешь прятаться, я тебя…
После некоторых пререканий было решено встретиться на площади у кинотеатра.
– И чтобы никаких там стоянок машин, баррикад из киосков! Выбирай кинотеатр на окраине, я люблю открытый простор! Посмотрим, как ты стреляешь в открытую, мазила! – повышал голос Муха, глядя в окошко на стройные ряды спальных многоэтажек.
Муха вышел из дома почти сразу после звонка. Нужно было пройти некоторое расстояние пешком, оценить обстановку, нужно было убедиться, что его не ведут от подъезда, нужно было успокоить хлынувшую по венам с кровью эйфорию праздника. Муха очень себе нравился этой ночью, он даже подумал, что к нему на пустой площади у кинотеатра может подойти не заматеревший в Чечне или Афганистане мужичок, а шикарная женщина – именно такая и должна быть свободным снайпером, и спросит что-нибудь, улицу или время, а он будет начеку!
Как только они вышли из поезда, пошел снег. Было тепло – ноль или минус один, снег падал, тяжелея с каждой секундой приближения к земле. Хрустов хотел уловить снежинку и рассмотреть ее, но на темной поверхности рукава куртки были только слипшиеся комки. Они спустились из вагона в открытую ветрам степь, потому что поезд стоял уже второй час. Впереди на дороге взорвали рельсы. До ближайшего города было пятнадцать километров.
– Бело-голубой город у моря, – шептала, прижавшись к нему, Вера, – с шумными волнами, пирожными и рапанами на память, где ты? Поезд может простоять несколько дней. Пойдем куда глаза глядят? – Она подняла к Хрустову лицо. Глаза глядели сквозь него, пугая отрешенностью.
Проводница не смогла точно сказать, в какую сторону ближе до станции, поэтому Хрустов и Вера пошли по шпалам в том направлении, куда ехал поезд. Через час в белой движущейся пелене снега показались огоньки переезда.
– Мы – нигде, – задыхаясь, говорила Вера, она шла сзади, и как Хрустов ни уговаривал себя не спешить, он все равно слышал ее натужное дыхание, – А мы вообще потерялись во времени. Ну вот какой дурак взорвал рельсы? Какой тут год? Революция уже совершилась? О, я вижу лошадь с телегой! Давай купим лошадь!
У переезда неподвижная лошадь застыла в хлопьях снега, в маленьком светящемся слабым светом оконце красного домика показалось лицо. К ним вышел хмурый мужчина в ушанке и яркой желтой курточке поверх телогрейки, он тоже застыл возле лошади.
– Где здесь люди живут? – спросил Хрустов. – Что тут у вас происходит?
– Так вить война. Заложники везде. Вы – заложники? Вчера ваших освободили, на дрезине везли.
– Нет, мы сами по себе, – Вера расставила руки в стороны и закружилась, подняв лицо к небу.
– Чечены-шакалы рельсы взорвали, а я теперь виноват – не углядел. А угляди тут попробуй! Волки, они и есть волки, поди – поймай! Ну чего – чаю?
В крошечной станционной будке жарко натоплено, а чай заварен из травы. Вера начала дрожать с холода, вдыхая засушенное лето чабреца и мяты.
– И откуда вы к нам?
– Мы с поезда. Из Москвы, – Хрустов чай не пил, сидел расслабленно, вдруг обнаружив, что никуда больше не спешит.
– Далече забрались. А правда, что у вас там под Красной площадью чечены атомную бомбу зарыли и теперь всех экуируют?
– Не знаю… – он смотрел, замирая в теплой дреме, на догорающее золото поленьев в приоткрытой печке.
– Остановитесь у знакомых или так, бомжевать будете?
– Нам бы к морю, – прошептала Вера.
Хрустов с сожалением вышел в непроглядный снег, посмотрел на белую дорогу. Вдруг на полном ходу промчался с грохотом танк, дребезжа и завывая, когда перекатывался через рельсы.
– Наверное, – предположила Вера, – мы заблудились глобально. Сейчас промчатся тачанки. С пулеметами… До чего же я ненавижу рельсы и шпалы. Все зло от них! Стоит куда-то пойти по шпалам, как обязательно что-то произойдет!
– Давай определимся, идем мы к морю, в конце концов, или нет.
– Хрустов, не знаю, как сказать, но я… С меня джинсы спадают, и обувь велика.
Платье Вера отвергла еще в поезде, когда выяснилось, что оно шлейфом тянется за нею по полу. Счастливо припасенные детские джинсы очень пригодились. Норковый полушубок стал шубой.
Хрустов подошел поближе и опустился на колени. В каре-зеленых полушариях ее мира шел снег, еще там стоял на коленях крошечный Хрустов, а сзади маячило желтое пятнышко дежурного по переезду.
– Не бери в голову, – произнес еле слышно Хрустов, – во-он я какой… крошечный, – он не отрываясь смотрел ей в глаза. – И ничего, живу…
– Пойдем к морю, – прошептала девочка и вытерла осторожной ладошкой его щеки от стаявшего снега.
– Милейший! – закричал Хрустов, вставая с колен. – Куда тут идти к морю?
– Щас тепловоз будет с боковой линии, ехайте на нем часа два! – почему-то обрадовавшись, закричал мужичок, показывая рукой в снег.
В пустом и безлюдном пансионате они обжили комнату возле кухни. Топили «буржуйку» разбитыми ящиками. Через день приезжала машина с почтой для двух ближайших селений повыше, в горах. Хрустов принимал два-три мешка с почтой, затаскивал их в коридор у кухни и ждал почтальоншу. Она приходила когда как, Хрустов читал в ожидании газеты, чистил оружие, готовил на плите макароны с тушенкой. Света не было. Зато было море, совсем рядом – рукой подать, и даже застывшее в неподвижности колесо обозрения и разноцветные лошадки карусели с облезлой краской.
Почтальонша приходила по открытому берегу, сражаясь с ветром, Хрустов видел ее издалека, ставил чайник. Почтальонша пила чай, потом в полной прострации замирала, уставившись на Веру и приоткрыв рот. На пятый день она не выдержала и спросила:
– И что у вас тут делается? – показывая пальцем на маленькую девочку, закутанную в теплые, не по возрасту большие вещи.
– Война, – пожал плечами Хрустов.
– Он путает причину и следствие, – заявила девочка, ковыряя в носу.
– Ну да, ну да, – бормочет почтальонша. – В Новый год тут тоже семья сидела. Они были, наоборот, не как вы, не русские.
– Новых годов не бывает, – заявляет девочка. – Новые годы – это анахронизм.
– А я вам тут от этого… хронизма самогоночки принесла. Наши в селе все про вас спрашивают, а я, не поверите, ничего не могу рассказать. Первый раз со мной такое. Как начну говорить, слова теряю, прошлый раз она вроде побольше была, дочка ваша… Это все от радиации, – женщина раскопала в сумке бутылку из-под фанты, заткнутую бумажной пробкой. – Как слеза! – Она гордо посмотрела сквозь бутылку на Хрустова.
– Он мне не отец, – Вера заложила руки за спину и оттого выглядела еще комичней. – Он меня похитил для выкупа.
– Смышленая! – Почтальонша засобиралсь, Хрустов с сожалением оторвался от газеты.
Он надевает огромный плащ-палатку с капюшоном, сажает Веру на руку и идет к морю.
– Ну давай же! – требует Вера.
