Энн Перри - Реквием в Брансвик-гарденс
– Томас! – заговорила миссис Питт решительным тоном. – Ты пугаешь меня. Неужели все настолько плохо, что ты даже не можешь решиться быть откровенным со мной?
– Да… – негромко ответил суперинтендант.
Шарлотта побледнела и посмотрела на него опустошенными глазами:
– Доминик?
– Да.
Прежде Питту казалось, что возможность разоблачить перед женой одну из слабостей ее бывшего возлюбленного принесет ему некоторое удовлетворение, но теперь, когда эта возможность превратилась в необходимость, ничего, кроме печали, он не ощущал. Причем печаль эта была обращена не только к жене, но и к себе самому. Он так поверил благодарному письму в столе Парментера, породившему в его душе удивительное тепло…
– Что там написано? – настаивала Шарлотта. – Что такого написал Рэмси, что это заставляет тебя поверить в виновность Доминика? Он не мог ошибиться? Или попытаться снять вину с себя самого? – В ее голосе и глазах не было обвинения. Женщина видела, что на этот раз ее муж не испытывает никакой радости. Она искала спасение.
Снова раскрыв книжицу, полицейский прочитал ей вслух первый же относящийся к делу отрывок. Школьных познаний в латыни его супруге вполне хватило.
– Продолжай, – проговорила она с хрипотцой.
Томас повиновался и прочел второй листок, третий и так далее – все до конца.
– Означает ли это, что он прав? – спросила миссис Питт.
– Нет. Но все это значит, что сам он не убивал.
Суперинтендант не стал называть имени Мэлори, и оно осталось непроизнесенным… Тенью надежды, слишком хрупкой, чтобы за нее можно было бы ухватиться.
– Что ты намереваешься делать? – спросила наконец жена.
– Не знаю.
Шарлотта вновь замолкла на несколько мгновений. Пламя в камине затухало, огненные язычки вспыхивали над не до конца прогоревшим углем и снова гасли. Питт протянул руку к щипцам и подложил в огонь с полдюжины кусков угля.
– Ты не можешь оставить это дело просто так, – заявила в конце концов хозяйка дома. – Даже если нам не обязательно это знать, ты не можешь позволить, чтобы Рэмси Парментера обвиняли в том, чего он не совершал.
– Но он мертв, – заметил Томас.
– Живы его родные. Жива Кларисса. И потом, почему нам не нужно этого знать? Я всегда буду бояться, что это сделал Доминик. Хотя, возможно, это и не так. Разве не лучше знать истину, какой бы та ни была?
– Не всегда.
Молодая женщина отложила в сторону перо и чернила, хотя ее письмо оставалось неоконченным, и, устроившись на софе, поджала под себя ноги. Такую позу миссис Питт принимала, когда ей было холодно и когда она чего-то боялась или считала себя несчастной.
– Если и так, на мой взгляд, тебе лучше бы было узнать все, что возможно. Ты можешь продолжить расследование… не так ли? – спросила она.
– Могу. Записная книжка Рэмси дает мне несколько отправных точек.
– Завтра?
– Наверное, так.
Шарлотта промолчала, обняла себя руками и поежилась.
Питт вышел из дома с записной книжкой Рэмси в кармане. Раздутый карман отягощал полу пальто, однако это ничего не значило. Он шел быстрым шагом. Теперь, когда суперинтендант принял решение, сомнения сделались бессмысленными. Шел сильный дождь, хотя на западе, над крышами, в небе зияли голубые просветы… «Хватит, чтобы пошить штаны моряку[28]», – как говаривала матушка Томаса.
Взяв кеб до Мейда-Вейл, он вернулся к дому на Холл-роуд.
– Ничего не знаю об этом! – огрызнулась Морган.
Одетая в зеленых и белых тонах, с венком листвы в волосах, она походила на некую королеву, не имеющую ничего общего с любым абсурдом. Как и в первый раз, они с полицейским находились в ее мастерской, заставленной холстами, однако теперь тусклый свет обесцвечивал всякую краску, a в стекла окон барабанил дождь. До прихода суперинтенданта эта женщина занималась живописью, и на ее палитре, стоявшей в ярде от Питта на табурете, присутствовали только зеленые и желтые краски.
– Я слыхом не слыхала ни о какой Юнити Беллвуд, – отрезала художница. – И у нас здесь не было никаких трагедий, если не считать смерти Дженни, о которой вам уже известно. – Лицо ее помрачнело. – И вам не следовало посылать своего человека за моей спиной расспрашивать мальчишку. Это некрасиво.
Томас улыбнулся этому наивному негодованию, отреагировав единственным разумным образом.
– Что вы смеетесь надо мной?! – возмутилась женщина, однако по ее глазам можно было понять, что она отчасти поняла своего незваного гостя. – Я не обсуждаю чужие дела, и прежде всего с полицейскими, – продолжила она. – Защищать людей от докучливых незнакомцев – совсем не грех, стыдно поступать наоборот. Сама природа дружбы запрещает нам предавать, особенно когда то, что ты думаешь или чего боишься, может оказаться слабостью.
Она смотрела на Питта чистыми голубыми глазами. Чего бы ни знала или ни подозревала эта особа, она, по крайней мере, была искренней.
– А вы всегда ставите интересы друзей выше интересов других людей? – спросил суперинтендант, перенеся весь свой вес на каминную доску.
– Ну конечно, – ответила мисс Морган, глядя на него.
– Всегда?
На этот раз она промолчала.
– А для вас имеет значение, если ваш друг теряет самую малость, а чужой человек – очень много? Ваш друг всегда прав – вне зависимости от вопроса или его цены? – принялся расспрашивать ее дальше Томас.
– Ну… нет…
– Стоят ли легкие неприятности для Доминика жизни Рэмси Парментера? И как насчет вашей собственной нравственности? Доверяете ли вы себе самой?
Шея женщины напряглась:
– Конечно, доверяю. А разве речь идет о жизни Рэмси Парментера?
– Нет. Это просто вопрос, заданный, чтобы понять ваши мотивы.
– Почему вы заговорили о Рэмси Парментере? – Морган не верила Питту: это читалось на ее лице.
– Его жизнь уже можно не учитывать. Он мертв.
Слова эти потрясли художницу. Краска сбежала с ее лица, оставив на нем лишь следы утомления:
– Но если он мертв, почему вы всё допытываетесь?..
– Догадаться не можете?
– Вы хотите сказать, что его убил Доминик? – Мисс Морган побледнела как мел. – Я не верю этому!
Однако горькая нотка в ее голосе свидетельствовала о том, что она не может полностью исключить подобную перспективу.
– Где он жил, прежде чем поселился здесь? – надавил на собеседницу Питт. – Вы должны это знать. Он ведь не возник на ровном месте. У него была одежда, пожитки, письма и, по крайней мере, знакомые. Он всегда хорошо одевался. У кого он шил одежду? Откуда получал деньги? Или вы содержали его?
Женщина покраснела:
– Нет, я его не содержала! И всего этого я не знаю. Я не спрашивала. Мы не задаем друг другу вопросы. Это тоже часть дружбы и доверия.
– Оставил ли он здесь что-нибудь, когда переселился в Айсхауз-вуд?
– Я этого не знаю. Но если и оставил, всё давным-давно уже убрали. В любом случае эти вещи ничего не сказали бы вам.
– А как насчет одежды? Покупал ли он себе новые вещи, пока жил здесь?
Дама задумалась на мгновение:
– Пальто… коричневое пальто.
– У него было другое?
Художница улыбнулась:
– Конечно же, было. Разве у человека не может быть двух пальто? В любом случае он не стал оставлять себе старое и отдал его Питеру Уэсли – тот жил в соседней комнате. У него вообще не было пальто.
– А этот Питер Уэсли до сих пор здесь проживает?
– Нет. Он переехал отсюда.
– Куда же?
– Какая разница? – Морган пожала плечами. – Я не знаю.
Невзирая на все последующее давление, полицейский не смог узнать у нее ничего, за исключением того, что Доминик помалкивал о своем недавнем прошлом, и у нее возникло впечатление, не нашедшее, впрочем, подтверждения, что он предпочел, чтобы кое-кто не знал места его нынешнего пребывания.
– Он получал какие-либо письма? – спросил ее Питт.
– Нет, никогда, насколько я помню. – Его собеседница ненадолго задумалась. – Да, такого никогда не было. A за все покупки он расплачивался сразу, потому что я не видала счетов от его сапожника и портного.
Эти подробности вполне довершали облик человека, опасающегося преследования и стремящегося скрыть все признаки своего пребывания в этом доме. Но почему? Кто мог разыскивать его и по какой причине?
Томас поблагодарил Морган и отправился искать коричневое пальто, на котором, по крайней мере, могла остаться марка портного. Однако в соседнем доме никто не знал, куда переехал Питер Уэсли. Питт остался на пороге, обозревая достаточно оживленную улицу, которая ничем не подсказывала ему – ни где обитал Доминик Кордэ до того, как въехал в этот дом, ни что выгнало его из дома.
Проехал открытый экипаж, в котором несколько дам рисковали пребыванием под свежим ветерком, чтобы похвастаться модными шляпками и хорошенькими личиками. Они ежились на весеннем холодке, но ослепительно улыбались. Суперинтендант не мог не ответить им улыбкой, наполовину сложенной из удовольствия и приятного удивления их юным тщеславием и оптимизмом.
