Элизабет Джордж - ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Я бросаю взгляд на Сару Джейн, надеясь найти… что? Защиту? Подтверждение тому, что слышу? Отвлечение? Все, что угодно, что-нибудь. Но ее внимание приковано к звукам в гостиной, она не сводит глаз с двери из темного дерева. Она смотрит на эту дверь не мигая, и ее пальцы сжимаются на моем плече так сильно, что я почти уже не моху терпеть. Я ойкаю и перевожу взгляд на ее руку: ногти обгрызены почти до мяса, обкусанные заусеницы кровоточат. Но лицо Сары Джейн светится, она дышит полной грудью и не двигается до тех пор, пока разговор в гостиной не стихает, закончившись яростной дробью шагов по паркетному полу. Тогда она берет меня за руку и тянет за собой вверх по лестнице на третий этаж, мимо двери в детскую — теперь запертую — в мою комнату, где меня ждет учебник, раскрытый на главе о реке Амазонка, которая ползет через континент как ядовитая змея.
«Что происходит между вашими родителями?» — таков ваш следующий вопрос.
Но это же очевидно. Обвинения.
11 октября
Соня мертва, и за это должна наступить расплата. И расплата эта назначается не только Центральным уголовным судом, не только судом общественного мнения, но и судом членов семьи. Потому что кто-то должен взять на себя ответственность за Соню: сначала за сам факт ее появления на свет — появления неполноценным ребенком, затем за множество медицинских проблем, преследовавших Соню всю ее короткую жизнь, и наконец за ее жестокую и преждевременную смерть. Тогда это, разумеется, было выше моего разумения, но теперь я понимаю: случившееся в ванной комнате на Кенсингтон-сквер пережить невозможно, если не возложить на кого-нибудь вину за это.
Ко мне приходит папа. Мы с Сарой Джейн уже закончили заниматься, и она ушла вместе с жильцом Джеймсом. Из своего окна я наблюдал за тем, как они пересекли выложенный плитами дворик и вышли из кованых ворот. Сара Джейн отступила в сторону, чтобы жилец Джеймс мог открыть и придержать для нее ворота, а потом подождала с другой стороны и взяла его за руку. Она прижалась к нему, как это делают женщины, и он, должно быть, почувствовал, как к его руке прикоснулись ее почти несуществующие груди. Но если и так, то виду он не подал, а быстро зашагал в сторону паба. Саре Джейн пришлось прибавить шагу, Чтобы поспеть за ним.
Я поставил на проигрыватель пластинку, принесенную Рафаэлем. И когда в мою комнату входит отец, я занят тем, что слушаю ее. Я пытаюсь не только услышать, но и прочувствовать каждую ноту, потому что только тот музыкант, кто чувствует ноты, сможет найти их на своем инструменте.
Папа не сразу замечает меня в углу комнаты, на полу, где я устроился. Он присаживается передо мной на корточки; вокруг нас водоворотом кружится музыка. Мы живем в этой музыке, пока не заканчивается часть. Тогда отец выключает проигрыватель. Он говорит: «Иди сюда, сын» — и садится на кровать. Я поднимаюсь и подхожу к нему.
Он изучающе смотрит на меня, и мне хочется уйти, но я сдерживаюсь. Он проводит рукой по моим волосам и говорит: «Ты живешь ради музыки. Сосредоточься на музыке, Гидеон. Только музыка, и больше ничего».
От него пахнет лимонами и крахмалом. Это так не похоже на запах сигар. Я говорю: «Он спросил меня, как умерла Сося».
Папа притягивает меня к себе и обнимает. Он говорит: «Ее больше нет. А тебя никто не обидит».
Он имеет в виду Катю. Я слышал, что она ушла. Я видел ее в обществе монахини, так что, наверное, она вернулась в монастырь. Ее имя больше не упоминается в нашем маленьком мирке. Как и Сонино. Если только полицейский не нарушит это правило.
Я говорю: «Он сказал, что кто-то сделал Сосе больно».
Папа повторяет: «Думай только о музыке, Гидеон. Слушай музыку и сам учись играть, сынок. Это все, что тебя должно сейчас волновать».
Но это оказывается не совсем так, потому что полиция велит отцу привести меня в участок на Эрлс-Корт-роуд. Там мы сидим в небольшой, ярко освещенной комнате вместе с женщиной, одетой в костюм как у мужчины, которая внимательно следит за тем, какие вопросы мне задают, словно охранник, призванный защитить меня от чего-то. Вопросы задает все тот же полицейский с рыжими волосами.
Он говорит, что задаст мне очень простые вопросы. «Ты ведь знаешь, кто такая Катя Вольф?» Я перевожу взгляд с отца на женщину в костюме. Она носит очки, и, когда на стекла попадает луч света, они вспыхивают и скрывают ее глаза.
Папа говорит: «Конечно, он знает, кто такая Катя Вольф. Он же не идиот. Ближе к делу».
Однако полицейский не боится отца. Он разговаривает со мной, как будто папы вовсе нет с нами. Он проводит меня от рождения Соси к появлению в доме Кати Вольф, к тому, как она ухаживала за Сосей. Папа возражает: «И как восьмилетнему мальчику отвечать на такие вопросы?»
Полицейский замечает, что дети обычно весьма наблюдательны, что я смогу рассказать гораздо больше, чем папа может себе представить.
Мне дали банку кока-колы и печенье с изюмом и орехами, и это угощение стоит передо мной на столе как трехмерный восклицательный знак. Я слежу за тем, как на банке появляются бисеринки влаги, и пальцем вывожу на изогнутой поверхности скрипичный ключ. Ради того, чтобы прийти в полицейский участок, мне пришлось пожертвовать ежедневными тремя часами занятий. Из-за этого я взвинчен и упрям. И я боюсь.
«Чего?» — спрашиваете вы.
Боюсь самих вопросов, боюсь неправильно ответить, боюсь напряжения, которое я ощущаю в отце и которое странно контрастирует с горем матери, как я теперь понимаю. Разве не должен он быть подавлен горем, доктор Роуз? Или, по крайней мере, стремиться выяснить, что же на самом деле произошло с Соней? Но скорби в нем нет, а к чему он стремится, отец никому не объяснил.
«Вы отвечаете на вопросы, несмотря на свой страх?» — спрашиваете вы.
Я отвечаю на них, как могу. Они заставляют меня вспомнить о двух годах, которые Катя Вольф прожила в нашем доме. По какой-то причине они фокусируются в основном на её отношениях с жильцом Джеймсом и Сарой Джейн Беккет. Но в конце концов вопросы начинают касаться и того, как Катя заботилась о Сосе, в частности полицейского интересует один конкретный аспект этой заботы.
«Ты когда-нибудь слышал, чтобы Катя кричала на твою сестренку?» — спрашивает он.
Нет, не слышал.
«Ты когда-нибудь видел, чтобы Катя отчитывала Соню, если девочка плохо вела себя?»
Нет.
«Может, ты замечал, что Катя резка с Соней? Трясет ее, когда она не слушается? Дергает за руку, чтобы привлечь ее внимание? Хватает Соню за ногу, когда меняет ей памперсы?»
Сося часто плакала, говорю ему я. Катя просыпалась ночью, чтобы успокоить ее. Она говорила с ней по-немецки…
«Сердитым голосом?»
…и иногда даже плакала вместе с ней. Я слышал это из своей комнаты, а один раз даже встал и выглянул в коридор и увидел, как она ходит туда-сюда с Сосей на руках. Сося все плакала, и Катя положила ее обратно в кроватку. Она взяла пластмассовые ключики, Сосину игрушку, и звенела ими над ее головой, и я услышал, как она бормочет: «Битте, битте, битте» — по-немецки это означает «пожалуйста». А когда Соня все равно не перестала плакать, Катя отбросила ключи, схватилась за кровать и тряхнула ее.
«Ты это видел? — Полицейский наклоняется ко мне через стол. — Ты видел, что Катя трясет кроватку? Ты уверен, сынок?»
По его голосу я понимаю, что дал правильный ответ на его вопрос, что своими словами я порадовал его. Я говорю, что да, я уверен: Сося плакала, и Катя тряхнула кроватку.
«Думаю, наконец-то мы что-то нащупали», — говорит полицейский.
12 октября
Какая часть того, что рассказывает ребенок, действительно взята из его воспоминаний, доктор Роуз? Какая часть того, что он рассказывает, появилась из его снов? Что из рассказанного мною следователю в тот день в полицейском участке я видел на самом деле? Что возникло из таких противоречивых источников, как ощущаемое мной напряжение между отцом и полицейским и мое желание угодить им обоим?
От няни, которая трясет детскую кроватку, легко перейти к няне, которая трясет ребенка. А дальше уже легко вообразить вывернутую младенческую ручку, тельце, рывком выпрямленное при переодевании, маленькое круглое личико, которое щиплют, когда еда выплевывается на пол, прядку волос, сквозь которую продирается нетерпеливая расческа, ножки, втискиваемые в розовый комбинезон.
«Да», — задумчиво произносите вы. Ваш голос, доктор Роуз, ровен и тщательно очищен от какого бы то ни было суждения. Однако ваши руки поднимаются и складываются в позе, напоминающей молитвенную. Они замирают под вашим подбородком. Вы не отводите взгляда, это я опускаю глаза.
Я понимаю, о чем вы подумали, ведь я подумал то же самое. Это мои ответы на вопросы полицейского отправили Катю Вольф в тюрьму.
Но на суде я не давал показаний, доктор Роуз. Разве меня не вызвали бы в суд свидетелем, если бы мои слова оказались столь существенными для дела? Все, что не сказано в суде после клятвы говорить правду и только правду, приравнивается к статье на первой странице бульварной газетенки: это можно воспринимать лишь как возможный вариант истинных событий, как нечто требующее дальнейшего расследования профессионалами.
