Джозеф Уэмбо - Новые центурионы
– А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки и заставить его признаться? – спросила Люси, впечатав сигаретный окурок в дно пепельницы.
– Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой глотки, – улыбнулся Гус, – но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что ни на есть подонков, немало их арестовав, я вдруг понял, что мне даже коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в средневековой темнице мне никогда бы не выбиться в главные палачи.
– А я прошла через все темницы надлежащего мещанского воспитания, – сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от белой ключицы, где покоились ее каштановые волосы, ласкавшие кожу при малейшем движении головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он сам себе стал противен. Наконец он отвел взор от нежной полоски тела и услышал:
– Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе уже говорила?
Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и не посягать на его самостоятельность, даже если тот еще исправно писает в штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно за это расплачивается.
Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям постичь то обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем паче подонки?
Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных служб. До того, как узнала, сколько зарабатывает женщина в лос-анджелесской полиции. Но теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как теперь мне стать агентом благотворительности? Нутро-то у людей оказалось не слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?
– Но, может, они не так уж и плохи.
– Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи, до чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.
– Труднее всего мне было понять именно это, а после нужно было научиться с этим жить, – сказал Гус. – Первый год или около того я верил людям. Кто бы что ни говорил. И тут сам Кильвинский не мог меня переубедить. Всю свою жизнь я верил, что люди говорят мне правду, и, покуда не оправился от этой ошибки, я не был полицейским, я был нулем.
Теперь мне известно, что люди с легкостью соврут тогда даже, когда им полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти им жизнь.
– Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.
– Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со временем ты себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется заниматься этим всю жизнь.
Гус старательно избегал ее глаз.
– Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе мне не избавиться от этого никогда.
– Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, – улыбнулся Гус.
– Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.
– Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.
– С чего ты взяла? – спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали его.
– Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.
– Ну... – сказал Гус. – Не знаю... в общем... – И тут же сдался и уступил немигающему взгляду, как уступает смертельным объятиям благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни свернул разговор, он с готовностью последует за ним, решил Гус. Сердце радостно стучало могучим молотом.
– Ты отличный полицейский, – сказала она. – Знаешь, что почем, и вместе с тем мягок и жалостлив, особенно к детям. Это такая редкость... Как только тебе удается относиться к людям по-прежнему? Будто они сплошь хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?
– Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано заботиться о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.
– Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо встречала. Самый сильный и самый мягкий.
– Люси, можно угостить тебя после работы рюмочкой? Бары закроются только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в «Кабачок Марти»?
– Не стоит.
– О, я вовсе не имел в виду ничего такого, – сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.
– Сегодня наша последняя ночь, Гус, – сказала Люси.
– То есть как?
– Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.
– Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле...
– Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.
– Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки.
Тебе будет не хватать здешней суеты.
– Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? – внезапно спросила она.
– Да, но...
– Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?
– Что?
– Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?
Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся.
Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:
– Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать... нет, не три года, а «три ребенка» назад... Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок?
Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.
Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей... Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут... А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа – все будто зависло над пропастью...
– А-а, Плибсли, – произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.
– Да, сэр? – сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.
Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.
– Что произошло? – спросил Гус, вскакивая на ноги. – Дети? Что-то стряслось?
– Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.
– Моя мать? – спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.
– Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.
Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком.
Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок...
18. ТОРГАШ
– Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую улицу. Очень даже, – сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю бывший напарником Роя. – Чему я только не выучился, пока работал в негритянском округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.
– Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, – сказал Рой, размышляя о том, что его черед радоваться наступит тогда, когда солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда форма не будет так противно липнуть к телу.
– Ты сам здесь уже порядочно. Рой?
– Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается, так что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит.
За это я его и люблю, этот округ.
– А в белом когда-нибудь работал?
– В Центральном, – кивнул Рой.
– Ну и как? Есть разница?
