Аркадий Вайнер - Лекарство против страха
Я захлопнул дверь кабинета и пошел по лестнице вниз, и думал я о том, что с каждым мигом мы приближаемся друг к другу на два шага, и с того момента, как мы встретимся, для Рамазанова начнется отбытие уголовного наказания, которое ему много-много времени спустя определит суд. И хотя мне, наверное, надо было радоваться, что еще один преступник будет сейчас задержан, предан в руки правосудия и изолирован от общества, я все-таки радости этой в себе не ощущал, и, возможно, причиной тому были быстрые черные глазенки двух мальчишек, сидевших на диване, под которым стояли, две красные немецкие пожарные машины.
Никогда я раньше не видел Рамазанова, и он меня не знал, но, наверное, мы думали друг о друге, потому что у проходной мгновенно опознали — я его, а он меня, поздоровались; выписали ему быстро пропуск, на обороте которого было напечатано «час прихода — 9. 45», а графа «час ухода — …» так и останется пустой, потому что Умар Рамазанов отсюда не уйдет, а уедет на специальной машине, которая называется «автозак», а в просторечье — «черный ворон»; конвоиры выведут его не через главный подъезд, а через служебный выход на дворе, пропуск там ему не понадобится, а паспорта у него уже не будет, потому что я должен буду его вложить в специальный конверт, приклеенный к задней обложке папки уголовного дела.
И от всех этих мыслей было мне тоскливо, потому что понять меня может до конца только тот, кому это в жизни доводилось: сажать в тюрьму людей — дело очень нервное. И положительных эмоций нет никаких.
Молча поднялись мы по лестнице, прошли по коридору, я отпер дверь, пропустил его вперед и сказал:
— Садитесь.
Рамазанов, стягивая с себя плащ, усмехнулся:
— Спасибо. Считайте, что я уже сижу. Курить можно?
— Курите.
У него был портфель, и, когда он отпер его, доставая пачку сигарет, я краем глаза заметил аккуратно сложенное белье и чуть замаслившийся сверток, наверное с едой. Любящие руки собирали его на этих горьких проводах. Ах, Рашида Аббасовна, что же раньше твои любящие руки не порвали в клочья ворованные деньги, почему не удержали мужа рядом с черноглазыми ребятами? А! Поздно об этом сейчас говорить…
Рамазанов закурил, откашлялся, словно собирался продекламировать мне стихи или что-нибудь спеть, и старался он изо всех сил держаться достойно, не потерять лица и встретить трудную минуту по-мужски. Но заговорить он не успел, потому что раздался стук и в дверь заглянул Поздняков:
— Разрешите присутствовать?
— Да, заходите, здравствуйте.
— Здравия желаю. — Поздняков обошел сидящего сбоку от стола Рамазанова, протянул мне негнущуюся, твердую, как дубовое корье, ладонь, пригладил расческой белесые волосы и чинно сел на стул, сложив руки на коленях. Я взглянул на часы: десять без минуты.
— Итак, Умар Шарафович, я вас слушаю.
Поздняков мигнул белыми ресницами, но в следующее мгновенье на его длинном лице уже и следа удивления не было, словно он вечерком договорился с Рамазановым встретиться здесь в начале рабочего дня и он-то пришел вовремя, а гость маленько поторопился, так что пришлось ему пока довольствоваться моим обществом. А теперь Поздняков пришел, стрелка на часах десятку перепрыгнула, и, пожалуй, пора приступать к делу.
— О моей преступной деятельности вы наверняка хорошо информированы? — спросил-сказал Рамазанов.
Сейчас я внимательно рассмотрел его лицо — крупное, с сильными чертами, глаза черные с фиолетовым наволоком, залысый лоб, в сдирающий вперед. У него была смуглая коричневая кожа, синеющая на щеках от густо прущей щетины.
— Пришел я к вам по многим причинам. В основном потому, что окончательно понял безвыходность тупика, в котором оказался. Но это — от ума, а сердце все время трусило, и я все старался оттянуть сегодняшнее утро. И привела меня к вам острая ненависть, желание отомстить гадинам, могильным червям, мародерам, трупоедам-гиенам, у которых нет ни совести, ни закона, ни чести, которые у сироты готовы вырвать кусок из горла, вдову ограбить…
Он уже не откашливался и не декламировал, в голосе его звенели слезы и палящая ненависть — он больше не контролировал себя и не боялся потерять лицо. Рамазанов тряс поднятыми кулаками, и пористое смуглое лицо его было синюшно-бледным.
— Успокойтесь, Умар Шарафович, — сказал я. — Давайте по порядку?
— Давайте, — устало сказал он и сник как-то. — За свои поступки я готов нести полную ответственность и жалею только, что украл из своей жизни еще три года, когда скрывался от вас в нелепой надежде, что мне удастся как-то выкрутиться. Хотя это ведь глупость была с самого начала: что я, шпион, что ли, — жить годами на нелегальном положении?
Я молчал, не желая сбивать его, отвлекать вопросами. Рамазанов задумчиво сказал:
— Какая это была жизнь, можете себе представить, если я за три года похудел на восемнадцать килограммов. А ведь я не отказывал себе в еде, не бегал, не суетился, лежал целыми днями на диване и читал. От одних мыслей о жене, о детях, о себе, я думал, сойду с ума.
— Где же это вы три года отсиживались? — спросил вдруг Поздняков, и я понял, что его удивляет разгильдяйство и нерадивость участкового, который допустил проживание в течение трех лет на своем участке разыскиваемого следствием преступника.
Рамазанов повернулся к нему, посмотрел на него оценивающе, медленно сказал:
— Сначала жил в Касимове у друга. А потом в Кратове. На даче y жены моего брата.
— И за такой срок к вам ни разу участковый не приходил? — спросил Похздняков.
— Приходил. Но дача большая, я на втором этаже отсиживался. Без острой необходимости из дому не выходил, и то — всегда в темноте, жил тихо, внимания не привлекал…
— Все равно непорядок, — покачал своей длинной головой Поздняков. — Участковый должен быть на своем участке не только засветло, он, как кот, в ночи должен все насквозь видеть…
Я в их разговор не вмешивался, потому что начал догадываться, что привело к нам Рамазанова. А он отмахнулся от въедливого Позднякова:
— Да что об этом сейчас говорить! Я к вам пришел потому, что меня без участкового разыскали бандиты. Это они, сволочи, сделали у меня в доме обыск, а потом меня на даче нашли…
— Когда? — подались мы к нему одновременно с Поздняковым.
— Вчера вечером. Вот они-то не поленились подняться на второй этаж… — Рамазанов сидел, закрыв лицо руками, раскачиваясь всем корпусом, как на молитве. Не отрывая ладоней от глаз, он сказал глухо: — Это шакалы, уголовники. Они потребовали пять тысяч, а иначе грозились выдать меня милиции. Бандиты, они хотели получить с меня еще одну плату. Они только не знали, что я уже и так запуган до смерти, дальше запугать меня невозможно. Они не знали, что когда детей не видишь и жена крадется к тебе по ночам, как воровка, то от этого страх жрет тебя пудами и пропади она пропадом, такая воля, если она в тысячу раз хуже и страшней любой тюрьмы.
— И что вы им ответили? — спросил я.
— Что я ответил? — поднял на меня ослепшие от ярости глаза Рамазанов. — Я ответил им, что деньги отдам сегодня — у меня же не может быть под рукой пяти тысяч. И твердо решил идти к вам, да не с пустыми руками, а притащить их за шиворот, этих проклятых мародеров, чтобы они по крайней мере сидели со мной в соседней камере, и мне тогда тюрьма не покажется такой горькой!..
— Где вы договорились передать им деньги? — спросил я.
— В кафе «Ландыш» у Кировских ворот.
— Во сколько?
— В двенадцать. Я звонил вам, потому что знаю — вы их ловите. Давайте поедем в кафе, возьмите их, этих бешеных псов, и я уйду в тюрьму с легким сердцем…
Поздняков сердито завозился на стуле, я оглянулся на него, и мне показалось, что на лице у него мелькнуло сочувствие к Рамазанову. А я с горечью подумал, что Рамазанов, пожалуй, перестарался: если бы он верил в нас больше и рассказал бы мне это по телефону, то мы почти наверняка бы их взяли. Придут ли они теперь в кафе «Ландаш», я был совсем не уверен: судя по их замашкам, они вполне могли проследить, куда поехал с дачи Рамазанов и как я встретил его у входа на Петровку, 38. Но говорить это сейчас Рамазанову было бессмысленно.
— И вот это возьмите, — сказал он, протягивая мне записную книжку.
— Что это?
— Эта книжка была в плаще, — кивнул он на свой дождевик на вешалке. — Это их плащ, одного из них. Он так осатанел от предчувствия близкого мародерского куша, и погода на улице была теплая, а может, и плащ у него ворованный, и он не привык еще к нему, что, уходя, они забыли его у меня на гвозде. В кармане была книжка.
На букве Л в записной книжке разгонщика был записан служебный телефон Лыжина…
Опергруппа, выехавшая с Рамазановым в кафе «Ландыш», провела там два с половиной часа. Все это время Рамазанов сидел за столиком с отрешенным лицом, пил боржом и кофе и курил непрерывно, закуривая сигареты одну за другой.
