Ольга Лаврова - Любой ценой
— Надоело. Сегодня решил твердо: я не я, но докажу, что ваша история — чистейший самооговор!
— Я буду стоять на своем.
— Не устоите, Василий Сергеич. Начнем с картины преступления. Вы ударили. Он упал. Вы ушли. Так?
— Так.
— А вот и не так! У меня в руках копия документа, которого Холин, по счастью, не видел. Беднягу Киреева сначала, оказывается, били в подворотне. Он, вероятно, упал на колени — кровь капала с небольшой высоты. Затем тянется редкая цепочка капель к подъезду — человек вскочил и пытался убежать. Его настигли и добили. И все это сделали вы? С досады, что привязался безобидный старик?
От сознания, что все рушится, Тобольцев вскипает:
— А если я хотел его убить?.. Да вот, хотел!.. Понимал, что сегодня-завтра арестуют, все вокруг ненавидел!
— Полно, Василий Сергеич, Вы же дома сидели. Возились с ребятами, помогали теще стирать. Не выпивали. Никуда не выходили. Это называется алиби. Прошу — показания Прасковьи Андреевны.
Тобольцев берет протокол, читает, закусив губу, шепчет:
— Она меня выгораживает.
— Да откуда ей знать, что нам важно ваше поведение четырнадцатого июня?
— Могла напутать… — Он хватается за последнюю надежду. — И я мог напутать. Ошибся же про мусорные баки! Вспомнил — поправился!
— Потому что держали связь с Холиным. Через Киру Михайловну. — Знаменский невольно улыбается, видя глубокую растерянность Тобольцева. — После выезда в Товарищеский переулок немедленно побежали в медчасть — зуб заболел. Ну и, естественно, «вспомнили» и поправились… Все, Василий Сергеевич. Вам остается только объяснить, ради чего вы рвались в убийцы. Ни один суд не признает вас виновным!
— Суд? — горько хмыкает Тобольцев. — До суда, Пал Палыч, дожить надо…
— Что за настроение?
Тобольцев роняет голову на руки. Больше у него нет сил таиться. Он рассказывает, что с ним случилось — рассказывает взахлеб, с подробностями, крепко впечатавшимися в память.
А случилось вот что. Недели две назад вызвали его в медсанчасть на осмотр: можно ли разрешить прогулки (добаливал ангиной).
В коридоре ожидали еще несколько арестованных. Кира Михайловна, сестра, сидя за столиком возле стеллажа с историями болезни, распределяла кого к какому врачу. С зеками держалась участливо, душевно. Сама в аккуратном халатике, приятная такая женщина. Тобольцев, грешным делом, засмотрелся и не против был, что сестра очереди не соблюдала — всех вперед него выкликнула.
Оставшись с Тобольцевым наедине, она медлила и вроде бы смущалась. Потом вдруг ласково спрашивает:
— Что у вас… с горлом?
— Застудил немножко. Курил в форточку.
— Такой молодой! — «нечаянно» вырывается у Грибеник.
Тобольцев понимает ее внимание по-своему:
— Не старый, конечно. Хотя — двое ребят.
— И дети есть!.. — ахает женщина.
— А что?
— Нет-нет, ничего… Извините… Вот порошки, принимайте по одному на ночь. Когда боли резко усилятся, придется увеличить дозу.
— У меня что-нибудь нашли?.. Доктор что-то сказал не по-русски…
— Дайте я сама прощупаю. Сглотните. Да-а… Под мышку не отдает?
— С какой стати — под мышку?
— В подобных случаях бывает… Я ведь врач-онколог, это по опухолям. Хороший специалист.
— И что же со мной?
Грибеник «спохватывается» и говорит наигранно-бодрым тоном:
— Поболит — пройдет.
— Вы скрываете…
— Ах, дернуло же меня!..
— Что-то серьезное?
— Я не имею права, Тобольцев!
— Опухоль, да?.. Неужели рак?!
Грибеник горестно молчит.
— Операция?
— Вы толкаете меня на служебное преступление. Но я не в силах обманывать… Эту форму пока лечить не умеют.
Тобольцев отшатывается и что-то беззвучно шепчет. Он прикладывает ладонь к горлу, сглатывает, прислушивается к ощущению.
— Но… я нормально себя чувствую…
— Вот и чудесно! И забудьте все, что я сказала! снова подчеркнуто бодро советует Грибеник.
— Никакой надежды?.. — Тобольцева начинает бить дрожь. — И сколько же я?..
— Не могу… не поворачивается язык.
— Очень вас прошу!.. Надо хоть как-то подготовиться…
— Месяц-два — предел. Такая форма, что под конец будет, как взрыв… бедный вы, бедный… Если надо что-то передать близким, я для вас рискну, — и погладила по плечу…
* * *— Вот так в пять минут жизнь рухнула! — убивается теперь Тобольцев в следственном кабинете.
Сведя брови, Знаменский пишет несколько фраз, вызывает конвоира и передает ему записку со словами: «Майору Томину».
— Ну вот, я силком вырвал правду у нее. Вы — силком у меня. Что толку?..
— Очень болит, Василий Сергеич?
Тобольцев осторожно поводит шеей.
— Пока терпимо.
— Она могла ошибиться.
— Она же не от себя только — прочла в истории болезни. Это все пройдено: перестрадал, смирился… Холин, конечно, погань, но если рассудить, что я ему продал? Два месяца за решеткой, никому не нужных. Восемь тысяч посулили. Четыре вперед, четыре после. Семье без отца ой как пригодятся! А моих забот — запомнить, где и кого стукнул. Да перед вами стыд стерпеть.
— До суда дотянуть не надеялись?
— Ни в коем случае — детям такое пятно!.. Хотели вы добра, Пал Палыч, а последнее утешение отняли. Далась вам эта правда!
Входит Томин, держа историю болезни, здоровается с Тобольцевым, тот не отвечает.
Знаменский раскрывает тонкую медицинскую папочку. В ней две-три записи на одной странице. Прочтя их, Пал Палыч обменивается с Томиным понимающим, облегченным взглядом.
— Введите, — говорит Томин в коридор.
Конвоир впускает Грибеник.
— С этой женщиной вы беседовали в медчасти?
— Она не виновата. Она меня пожалела и помогла…
— Погодите с рыцарскими порывами. Вам известен человек, который вам благодарен, гражданка Грибеник?
— Похоже, один из наших арестантов.
— Ваша медицинская специальность?
Грибеник молчит.
— Забывчивы женщины, беда! — вмешивается Томин. — Не по опухолям она. Окулист у нас Кира Михайловна. По глазным болезням.
— Горло не меньше болит, Василий Сергеич? — спрашивает Знаменский.
Тобольцев машинально щупает горло и сплевывает, неотрывно глядя на Грибеник.
— Зачем вы сказали Тобольцеву, что у него злокачественная опухоль?
— Может быть, мне показалось… там написано по-латыни… в истории болезни.
— Будьте добры, пальчиком: где тут по-латыни или по-английски, по-испански, по-марсиански написано «рак»?
Грибеник отворачивается от папки.
— Вы поняли, Василий Сергеич?
— Нет, я не… Невозможно же… Да как же так?!
— Грибеник — добрая знакомая Холиных.
Тобольцев вскакивает как подброшенный, беспорядочно мечутся руки, душат бессвязные слова:
— Ты!.. Заживо похоронила… Гадина ты подлая… подлая. Тебе бы, как мне…
Захлебываясь слезами, он странно топчется и шатается, словно пьяный в гололед.
— Неужели жить буду?.. Буду жить…
— Гражданка Грибеник, вы когда-нибудь слышали слово «совесть»?
— Это понятие не юридическое, — она смотрит на Знаменского вызывающе.
— Давайте о юридических понятиях. Вам оставалось по старому делу…
— Пять месяцев, — подсказывает Томин.
— А нового не будет. Нет статьи. Я ведь тут не врач, а так, на побегушках. Мало ли что сболтнешь в коридоре?
— Номер не пройдет. Вы участвовали в организации двух преступлений: укрывательство убийцы и самооговор невинного человека!
— Ничего я не организовывала… Не докажете!
Слово берет Томин.
— Кира Михайловна, вы самонадеянны. О вашем знакомстве с семьей Холиных людям известно. Обман Тобольцева очевиден. Если добавить оригинальную деталь, что последнее время на свидания с вами приходит не муж, а Дмитрий Холин, то, пожалуй, для начала довольно. А дальше еще поработаем.
Грибеник начинает всхлипывать.
Томин подходит к Знаменскому, который отвернулся к зарешеченному окну, тихонько спрашивает:
— Паша, ты что? Тобольцев плачет с радости, Грибеник со страху, а ты-то что невесел?
— Да знаешь, ненавижу, когда приходится ненавидеть!..
* * *В квартире Холиных семья за ужином.
— Кушай, Вадик, кушай, ты так осунулся, — приговаривает счастливая мать.
— По-моему, мы больше осунулись, пока он сидел… — замечает старший брат. — Иди же, папа!
— Сейчас, — тот в соседней комнате возится с протезами.
— А можно не стучать челюстями, когда люди едят? — оборачивается к нему Вадим.
— Он у себя в камере привык к тишине! — качает головой отец.
— Вадик, нехорошо, — на мягких тонах журит мать. — Папа для вас всю жизнь, не разгибая спины…
— Оставь его, он глуп, — бормочет отец, садясь за стол.
Некоторое время все едят в молчании. Но вот Вадим отодвигает тарелку и поднимается.
