Максим Есаулов - В темноте (сборник)
— Кто это?
Шохин оглянулся, дождался, когда долговязый скроется внутри склада, и слегка наклонился к Максакову. Шепот его походил на тихое шуршание листвы при полном безветрии.
— Ничего не слышу, Саня. Давай погромче.
— Брат водителя, — Шохин снова оглянулся, словно собирался сообщить судьбоносную для страны тайну, — дома у него живет. Он просто недавно…
— Освободился, — кивнул Максаков. — Это я вижу. За что сидел?
Изумленный взгляд Шохина приятно пощекотал самолюбие.
— Грабеж. Четверик мотал. В «металке».
— Сюда–то зачем притащили? Везите в отдел.
Шохин пожал плечами.
— Если только чтобы опросить. Он неделю как откинулся.
— Тебе работать. — Максаков прикрыл уставшие от мельтешения снега глаза и полез за сигаретой. «Так даже до обеда не хватит».
Скрипнул порог.
— Дай прикурить, пожалуйста.
Вместо Шохина рядом стояла Люда Хрусталева в расстегнутом пальто с сигаретой в руке. Он щелкнул зажигалкой.
— Спасибо. — Она глубоко затянулась и выпустила дым через нос. Густая косметика не скрывала ее шелушащейся кожи и темных полукружий под глазами. К женщинам ментовка была наиболее беспощадна.
— Надо машину осмотреть на стоянке, — Максаков прикурил сам, — на которую сторож показывает.
Ветер бросил снежной крупой Людмиле в лицо. Она то ли сощурилась от этого, то ли просто скривилась.
— Какие основания?
— Показания сторожа.
Она смотрела на кончик своей сигареты. Он знал, что она скажет.
— Я его допрошу, напишу вам поручение, и осматривайте, если хотите. Завтра дело передадут другому следователю, пусть он решает.
Помолчали. Ее сигарета догорела почти до фильтра. Он не удержался от шпильки.
— Раньше ты такой не была.
— Дура была, — она бросила окурок и запахнула пальто, — поздно поумнела.
Он усмехнулся. Она первый раз посмотрела ему в лицо.
— Миша, не надо, а? Двенадцать лет жизни коту под хвост. Что толку? Пахала как лошадь. Каждую копейку считала. Десять лет в одном пальто и дырявых сапогах. Один муж — кобель, другой — алкаш. Сын как беспризорник. Приползаешь в свой коммунальный сарай, чтобы потерять сознание на ночь. Посмотри на меня — уже не встанет ни у кого. Хватит. Пока работу не найду: опись, протокол, сдал, принял, отпечатки пальцев и в восемнадцать пятнадцать домой. Может, еще успею чего в жизни.
Максаков курил и щурился на слепое пуржащее небо.
— Раньше ты такой не была, — повторил он.
Она махнула рукой и повернулась к дверям. Ветер игриво рванул полу пальто. Она обернулась.
— На себя бы посмотрел внимательно. К чему ты катишься, Крутой Уокер? Подумай, пока не поздно.
Максаков улыбнулся. Грустно и ласково.
— Раньше ты такой не была.
Дверь с треском захлопнулась. Скопившийся за последний час на кромке крыши снег обсыпал его как сахарная пудра пышку. Он подумал о том, что она права, о том, что она не права, о том, что сам разберется в своей жизни, о том, что никогда не сможет в ней разобраться, о том, что Сиплый вернется, о том, что он замерз, и наконец о том, что пора идти внутрь.
Первоначальная неразбериха внутри склада уже улеглась. Рабочие сортировали какие–то заготовки, кантовали бочки с лаком и косились на откровенно скучающих постовых. Эксперт возился возле комнаты сторожа, подпрыгивая над бруском, которым была приперта дверь. Со стороны это походило на какой–то ритуальный танец. Максаков искренне заинтересовался, что он с ним делает. Не отпечатки же пытается снять с неровной, шероховатой поверхности. Людмила неторопливо писала протокол. Участковый дремал на скамеечке у стены. Шохин, опера–школьники и долговязый субъект кружком стояли возле штабеля каких–то очередных эксклюзивных досок.
— Значит, уверен, что машину не брал никто?!
Метрах в пятнадцати от них врубили какой–то громкий станок, и Шохину приходилось почти кричать. По выражению его лица было видно, каких сил это ему стоит.
— Д–а не–ет, — долговязый по–блатному растягивал слова, — ни–икт–оо.
— А сам?
— Я–а? Не–а.
— А он часто сюда ездил?
«Дурацкий вопрос, — подумал Максаков. — Он–то откуда…»
— О–откуда–а я–то знаю. Я во–о–бще об этом ме–е–сте сегодня узнал. Я–а откинулся только. Никогда–а здесь не был.
По переносице долговязого катилась капелька пота. Калориферы под потолком изрыгали раскаленный воздух. Максаков снял шляпу и перекинул пальто через руку.
— Что дальше? — спросил у него Шохин.
«А мне–то какое дело? — подумал Максаков. — Завтра я сменюсь, и мне до этой кражи будет как до дискриминации зулусов в Центральной Африке».
— Возьмешь у Хрусталевой поручение и осмотришь фуру. Тщательно. Метр за метром.
Максаков тоже работал десять лет не в штабе, но уподобляться Людке не хотелось.
— И попробуйте установить: заводили машину на этой неделе или нет.
Шохин кивнул. Духота в помещении склада была невыносимая. Максаков ослабил галстук.
— Попить здесь нигде нет?
— Пожалуйста, Михаил Алексеевич. — Один из молодых достал из кармана бутылочку «БонАквы».
Второй покрутил головой.
— Где–то я стакан видел. А, вот он!
Граненый стакан, извлеченный из недр стоящего в метре верстака, не вызывал доверия, и Максаков хлебнул из горлышка. Газировка смочила горло и напомнила о пустом желудке. Он взглянул на часы. Они стояли — забыл завести.
— Сколько времени?
Молодые развели руки. Шохин тоже пожал плечами. Долговязый шагнул в сторону и толкнул дверь подсобки. Над большим чертежным планшетом висели ходики.
— По–о–ловина пе–ервого.
— Поеду я. — Максаков надел пальто и повернулся к Шохину. — Позвони по результатам.
На улице было уже белым–бело. Снег стал крупнее, и резкий ветер рисовал им замысловатые фигуры на сером однотоном небе. «Дворники» остервенело скребли лобовое стекло. Он сидел и слушал, как довольно урчит, набирая обороты, прогреваемый двигатель. Затем выключил его, вылез из машины и, прикрываясь от снега полями шляпы, вернулся на склад.
— Саша, — поманил он Шохина, — кузов фуры посмотрите, а в кабину не лазайте. Эксперт здесь закончит — пусть там поработает. И этого длинного красавца давите. Врет он.
В глазах Шохина столь откровенно читался немой вопрос, что сдержать самодовольную улыбку было практически невозможно.
— Откуда он знает, что в подсобке часы, если никогда здесь не был?
На пути в РУВД вернулись мысли о Сиплом. Тревожная пустота сосала в груди. Хотелось чаще смотреть в зеркало заднего вида. Снег усиливался.
Глава 8
В отделе было тихо. Большинство оперов расползлось в поисках обеда. Только у Сергея Шарова дверь была настежь и на столе в большой трехлитровой банке, наполненной очищенной картошкой, булькал кипятильник.
— Заходи, Алексеич, — улыбнулся Шаров, — у меня пара кубиков бульонных есть. Сейчас засыпем: будет и первое и второе.
У Шарова было трое детей, и Максаков плохо понимал, как живет этот спокойный, добросовестный и честный парень. Он остановился в дверях и стряхнул снег с полей шляпы.
— Спасибо, Серега, у меня там пара пакетов китайской бурды осталась.
В кабинете хрипел чайник. Гималаев насыпал в кружку китайскую лапшу.
— Ты вовремя. Тебе забодяжить?
— Давай. — Максаков разделся и рухнул в свое любимое черное кресло, с барского плеча подаренное Грачом при замене мебели у него в кабинете. Оно, как всегда, хрустнуло и наклонилось влево.
— Иваныч где?
— За хлебом пошел. Сейчас будет.
— Про зарплату слышно чего?
— Вроде дадут в понедельник.
— Со шмоточными?
— Вряд ли.
Максаков повертел в пальцах сигарету и отложил на край стола. В кабинете было холодно. Для работающего обогревателя он был слишком большим и пустым. Полтора десятка стульев, ободранный диван, два стола углом друг к другу. На стене календарь и плакат «Зенита». След протечки на потолке. Серые обои. Он вспомнил квартиру на Коломенской. Разница небольшая.
— Искал кто?
— Француз снова звонил.
Игорь отключил чайник, залил водой лапшу и накрыл кружки «Комментарием к Уголовно–процессуальному кодексу». Максаков снял трубку.
— Здорово, Николаич. Искал?
Французов был последним из оставшихся в районной прокуратуре нормальных следователей.. С Максаковым их, кроме этого факта, соединяла дружба.
— Искал. У меня плохие новости.
Максаков напрягся. Он давно устал от бед, неприятностей и проблем. Мечталось о светлом. Хотелось радости и положительных эмоций. Неприятный холодок снова штопором ввинтился в грудь.
— Выкладывай.
— Костюхина по убийству оправдали. Дали трешку за хранение оружия, зачли отсиженное и освободили.
