Ольга Лаврова - «Букет» на приеме
— И что будет?
— Вас признают гражданским истцом. — Знаменский прячет в глазах огонек любопытства.
— Не обижайтесь, конечно, но все это — туфта.
— Я понимаю, с точки зрения бывалого полярного волка, мы все тут хлипковаты…
— Ну уж, ну уж… — перебивает польщенный Борис, не замечая скрытой иронии. — Полярный волк! Хотя, конечно, хлебнул, чего в столице не хлебают… Может, и правда махануть заявление?
— По закону полагается.
— А если они уже истратили? Накупили какие-нибудь золотые часы, кольца… и упрутся, что вроде не из тех денег?
— Все найденные у них ценности будут изъяты, реализованы и пойдут в возмещение ваших убытков.
— Да?.. Ага… — Он долго читает образец и мнется.
— Что вас смущает?
— Да вот сумма. Я ведь стариков не учитывал, они сами распоряжались. Вдруг навозу для сада достали или еще чего. Надо спросить, сколько истратили. Документ все-таки… цифрами и прописью.
— Хорошо, спросите.
— Тем паче, не к спеху. Надо еще поймать, с кого взыскивать, верно?
— Надеюсь, с вашим приездом это станет легче. Вам, Борис Афанасьевич, известно многое, чего нам не хватает.
— Странные намеки, — хмурится Борис.
— Превратно меня поняли. Я подразумеваю те сведения, которым вы и весу не придаете. Вы ведь знаете жизнь родителей, как никто другой, а для следствия подчас ничтожная деталь важней важного.
— А-а… Нет, за тыщу километров ни черта не видно. Скорей, тетку надо спрашивать.
— С Надеждой Ивановной мы беседовали. И оба удивлялись: от нее зачем-то скрывали все, что касалось ваших финансовых дел и планов.
— Да?.. Ага-а… То-то я звоню, а она чудная… Не знаю, я в их стариковские счеты не вдаюсь, скучная материя… Сейчас я бы пошел, а? — Он уклоняется от пристального взгляда Знаменского. — Обещал как раз к ней, чтоб не обижалась.
— Добро, идите.
— Понадоблюсь — всегда под рукой. До скорого!
Вслед за Петуховым к Знаменскому зашел Томин.
— Слушай, что он все-таки за личность, этот Борис? — встречает его Пал Палыч.
— Более насущных вопросов нет? Следствие успешно закончено, можно предаваться праздному любопытству?
— Ответь по-человечески.
— Был лентяй, был хвастун. Во дворе верховодил, дулся в картишки, хулиганил по мелочи. Часто дрался, но без злобы. И гордо носил кличку «Петух». Все это было лет двадцать назад. Позже он перестал занимать мое воображение. Паша, мы теряем время.
— Он действительно поехал к тетке, как считаешь?
— У тебя на Петухове заскок! Пусть едет, куда хочет! Кирпичова надо раскачивать, Кирпичова! Долго еще он будет отмалчиваться?
— Для его следующего допроса я должен дозреть.
— Ты? Дозреть до признаний Кирпичова?
— Да. Потому что может возникнуть дилемма: то ли ему верить, то ли Петухову.
— Нельзя ли подоходчивей?
— Пока не рискую… Хабаров еще не отбыл?
— А для каких целей нам нынче Хабаров?
— Устрой рандеву, ладно?
Томин пожал плечами, но «рандеву» устроил. И, прощаясь с Пал Палычем, Хабаров говорит, сияя курносым багровым носиком:
— Так мы с вами обыкновенно побалакали, ровно на завалинке. А сперва-то я заробел: чересчур заведение серьезное. И вины за собой не чуешь, а все остерегаешься… Ну, счастливо оставаться!
Проводив его, Знаменский быстро набирает внутренний номер.
— Саша? Мне срочно бы Петухова на пару ласковых. Но чтобы до этого он не встретился с Хабаровым… — Пал Палыч кладет трубку и думает: «Если Бог есть, он мне сей минут пошлет Кирпичова!.. Потому что дилемма теперь разрешена».
Он запирает дверь и устраивает себе блиц-разминку, скинув пиджак и брюки. На десятом приседании звонит городской аппарат. Бог внял: это Кирпичов.
* * *— Здравствуйте. — Кирпичов тяжело садится. — Я пришел.
Он молчит. Знаменский ждет.
— Я пришел кое-что рассказать.
— Кое-что или все?
— Да уж, наверно, все.
— Тогда готов.
Пал Палыч кладет на стол чистый бланк протокола допроса, берет авторучку.
— Почему я петлял, вы угадали: Санатюк. Я его зову Сатанюк, больше соответствует. Дураком надо быть, чтобы его не бояться! Те, между прочим, тоже боялись. Один говорит: «Может, мотанем от греха?» А второй: «Ты, говорит, соображаешь, что сам подумает? Не явимся — шкуру спустит!» Ругались, тряслись, а ехали…
— Адрес вам назвали при посадке?
— Вообще не назвали. Гони, говорят, на Преображенку, там покажем. И крутили потом: направо, налево, вперед, назад…
— Путали?
— Ну да. Им же неизвестно, что я там вырос, каждый переулок наизусть… Потом остановились в тупичке. «Все, — говорят, этот дом с балконами». Вылезли и вроде закуривают, а сами смотрят, чтобы я отваливал, потому что дом совсем не этот. Этот новостройка, а Сатанюк — в старом… Вы спросите, как я их засек, если уехал? Так я не уехал, а вертанул за угол вокруг квартала. Меж двух корпусов встал, а там палатка такая: «Прием стеклотары». Притаился за ящиками — нужный подъезд как на ладони. Минуты через три — рысят. Кепочки надвинули и прямиком, куда я и ждал. Лестница застекленная, видно, если наверх подымаются. Они не подымались. А на первом этаже, кроме Сатанюка, все нормальные люди, даже сомневаться нечего!.. Теперь, значит, почему я за ними пошел и откуда вообще понял, кто он есть, — этот «сам». Да?
— Вы отлично ведете собственный допрос.
— Насчет Сатанюка я понял случайно. «Надо, — это они говорят, — с нашим любителем леденцов перемолвиться». И вдруг меня как обухом! Варя как-то поминала, что старик все леденечки сосет, целый день причмокивает. Ну, думаю, судьба! Вляпался! И, главное, Варя меж нами — вроде как связывает, а тут я их прямо с дела к нему везу. Кто поверит, что такое совпадение?
— Вы их можете описать?
— Который сзади сидел — не больно заметный. Рыжеватый, сухой, ростом с меня, уши топорщатся. А второй — толстый, мордастый, нос задранный, как у моськи. Глаза круглые, бровей почти нет. С виду добродушный, сидит-пыхтит, шею скребет, словно год не мылся.
— Как они друг к другу обращались?
— Никак. «Ты» да «ты».
— Чью-нибудь кличку, фамилию, город — ничего не упоминали?
— Нет…
Входит Томин и Борис Петухов.
— Сами или по вызову? — проницательно спрашивает Томин Кирпичова.
— Сам.
Знаменский протягивает протокол.
— Читается с увлечением, — удовлетворенно заключает Томин, пробежав записи. — Приметы-приметы… Ребята подготовили кое-какие материалы по связям Санатюка. Собралась небольшая портретная галерея. Попробуем?
Томин уводит Кирпичова со словами: «Пойдемте, покажу вам несколько персонажей».
Петухов слегка «под градусом».
— Сашка на меня прямо как по компасу вышел. Ловок!
— Вы тоже ловки, Борис Афанасьевич.
— Все вы мне комплименты…
— Это не комплимент. Это обвинение.
— Обвинение?.. — моргает Петухов водянистыми глазами. — То есть… в чем же?
— Во лжи.
— Простите… Пал Палыч, кажется?
— Да, Пал Палыч. И, кстати, — не Сашка, а Александр Николаевич Томин. По крайней мере в этих стенах.
— Не понимаю я, про что речь?
— Ох, понимаете, Петухов, преотлично понимаете…
Трещит телефон. Знаменский с досадой снимает трубку.
Звонит ему начальник узла связи.
— Меня посетил ваш сотрудник, — говорит он, — и попросил проверить некоторые… Ага, вы в курсе. Так вот я счел нужным сообщить предварительные данные. Возможно, этого окажется достаточно…
Пал Палыч слушает, записывает столбиком несколько чисел и складывает листок пополам.
— Вы правы, этого достаточно. Огромное спасибо!
Курит Пал Палыч мало — с усталости иногда или, как сейчас, чтобы унять возбуждение. До чего же кстати пришлись «предварительные данные» из узла связи!
— Как родители, Борис Афанасьевич? — любезно обращается он к Петухову.
— Слава богу, оживают!
— Придется их допрашивать в ближайшие дни.
— Я подготовил, — вздыхает Борис.
— Догадываюсь. А искового заявления, часом, не написали?
— Вообще-то, написал. Не знаю, все ли по форме… — Он достает заявление.
Знаменский кладет его на стол между собой и Борисом.
— Даже так… — усмехается он.
Борис беспокойно ерзает.
— Будем подшивать в дело? Смотрите, подшить недолго. Когда нас прервал телефонный звонок, мы беседовали о лжи.
— Да, что-то странное… Вероятно, вы истолковали в каком-нибудь смысле, какую-нибудь фразу…
— Хотите, чтобы я назвал вещи своими именами? Прозвучит довольно грубо.
— До чего вы ко мне переменились, — в смятении бормочет Петухов. — Вот хоть заявление — то сами велели, а сейчас…
Петухов тоже хватается за сигарету, выкуривает в несколько затяжек, комкает заявление и сует в карман.
— И что же теперь будет? — едва слышно спрашивает он.
