Луиза Пенни - Природа зверя
Клара высморкалась и отерла слезы.
– Как у Гамашей – интересно было? – спросила она. – И вообще, который теперь час? Почему ты в пижаме?
– Сейчас половина двенадцатого, – сказала Мирна. – Мы можем пройти в кухню?
«Подальше от этой чертовой картины», – подумала Мирна.
– Чай? – спросила Клара.
– Пиво? – предложила Мирна и вытащила из холодильника две бутылки.
– Что случилось? – спросила Клара.
– Ты знаешь, что я поступила в Труппу Эстри, – сказала Мирна.
– Только не проси меня опять делать им декорации, – всполошилась Клара.
Поскольку Мирна не ответила, Клара поставила пиво и потянулась к руке подруги:
– Что случилось?
– Пьеса, которую мы ставим. «Она сидела и плакала»…
– Мюзикл?
Но Мирна не улыбнулась:
– Антуанетта вымарала имя автора на рукописи. Она хотела сохранить его в тайне.
Клара кивнула:
– Вы с Габри так радовались, думали, что автор, возможно, Мишель Трамбле или Леонард Коэн.
– Габри надеялся, что это Уэйн Гретцки.
– Уэйн Гретцки – хоккеист, – возразила Клара.
– Ну ты же знаешь Габри, – сказала Мирна. – Как бы то ни было, Антуанетта сказала, что она хочет привлечь внимание, разбудить интерес. Заставить людей говорить о постановке.
– А на самом деле? – спросила Клара, предчувствуя, к чему клонит подруга.
– Как выясняется, пьеса эта знаменита, – сказала Мирна. – Но не в том смысле, в каком мы надеялись. Ее написал Джон Флеминг.
Клара отрицательно покачала головой. Это имя ничего ей не говорило. Но все же ею овладело какое-то неясное чувство, довольно неприятное.
Мирна ждала.
Клара отвела взгляд, пытаясь вспомнить это имя. Этого человека. Джона Флеминга.
– Мы что, знакомы с ним? – спросила она.
Мирна помотала головой.
– Но мы его знаем?
Мирна кивнула.
И тогда Клара вспомнила. Заголовки. Телевизионную картинку: толпа фотографов, отталкивающих друг друга, чтобы сделать снимок маленького человека в аккуратном костюме, которого ведут в суд.
Как же настоящие монстры не похожи на кинематографических!
Джон Флеминг действительно был знаменит.
Рут закрыла последнюю страницу сценария и положила на стопку бумаги руку с набухшими венами.
Потом, приняв решение, она разожгла огонь в камине, взяла сценарий и какое-то время держала его над огнем, обжигающим ее тонкую кожу. Но все же не смогла сделать это.
– Оставайся здесь, – приказала она Розе, которая наблюдала за ней из своего фланелевого гнездышка.
Отыскав небольшую лопатку, Рут вышла во двор, опустилась на колени и принялась копать. Срезала траву и стала вгрызаться в почву, с трудом преодолевая каждый дюйм, словно земля знала о намерениях старухи и противилась им. Но Рут не сдавалась. Если бы она решила докопаться до твердой породы, то и тут бы не отступила. Наконец она достигла глубины, отвечающей ее целям.
Рут взяла рукопись и положила в ямку, потом засыпала землей, подгребая ее руками. Она уселась на пятки под темным небом и подумала, не произнести ли что-нибудь. Короткую молитву. Или проклятие?
Наконец она прошептала над перекопанной землей строки из собственного стихотворения:
Вот час настал,
и тьма накрыла свет,
и ничего другого нет;
остались лишь воспоминания…
Она поднялась на ноги, посмотрела вниз и подумала о том, что сделала. И о том, что сделал он.
Воспоминания о страхе[11].
Наверное, ей следовало сказать что-нибудь Арману. Но может, все и обойдется. Может быть, оно останется похороненным.
Рут вошла в дом и заперла за собой дверь.
Глава четвертая
– Наверное, я не буду участвовать в постановке, – сказал Габри.
Утренний наплыв посетителей в бистро сошел на нет, а клиенты, останавливавшиеся в его гостинице на выходные, уехали. Габри сидел в удобном кресле у эркерного окна в книжном магазине Мирны. Мирна сидела напротив него в своем насиженном кресле, которое за долгие годы успело принять ее обширные формы. Рядом с ней на полу стояла стопка книг, ожидающих, когда она наклеит на них ценники и поставит на полки.
Заглянув в окно с улицы, Мирну и Габри можно было бы принять за манекены, если бы не мрачное выражение лиц.
– Я решила не участвовать, – сказала Мирна.
– Правильно ли мы поступаем? – спросил Габри. – Премьера совсем близко, а если мы откажемся, я не знаю, что будет делать Антуанетта.
– Сделает то, что и должна сделать, – раздался из недр магазина голос Клары, изучавшей полку с новыми поступлениями, хотя слово «новые» здесь имело лишь относительное значение. – Снимет пьесу с постановки.
– Ты знаешь, что эта книга была запрещена? – сказала Мирна, увидев в руках у подруги «451 градус по Фаренгейту».
– А ее, часом, не сжигали? – спросила Клара, присоединяясь к ним. – Может быть, огонь в аду из этого и состоит. Из горящих книг. Интересно, они там могут оценить такую иронию?
– Сомневаюсь, – ответила Мирна. – Но не делаем ли и мы то же самое?
– Мы не сжигаем пьесу, – возразил Габри. – Мы просто отказываемся в ней участвовать. Сознательный отказ по этическим соображениям.
– Слушай, если мы отказываемся, то должны посмотреть правде в глаза и сказать, что мы делаем и почему, – произнесла Мирна. – Мы требуем снять пьесу с постановки не из-за ее зловредного содержания, а потому, что нам не нравится человек, который ее написал.
– По твоим словам, тут какой-то личностный конфликт, – возмутился Габри. – Дело же не в том, что нам не нравится Джон Флеминг. Нам не нравится то, что он сделал.
– Тук-тук, – раздался знакомый голос от дверей магазина.
Они повернули голову и увидели Рейн-Мари, Армана и Анри.
– Вышли прогуляться и заметили вас в окне, – сказал Арман.
– Мы не помешали? – спросила Рейн-Мари, видя их лица.
– Нет, – ответила Клара. – Можете догадаться, о чем мы говорим.
Рейн-Мари кивнула:
– О том же, о чем и мы. О пьесе.
– Треклятая пьеса, – выпалила Мирна. – Противно. Я откажусь, и Антуанетта будет ходить с кислой миной. Я чувствую себя скотиной.
– Ты понимаешь, что говоришь в рифму? – спросил Габри. – Противно. Миной. Скотиной. Просто сонет Шекспира.
– Вам кажется, что вы подводите подругу, – сказала Рейн-Мари.
– Отчасти. Но у меня книжный магазин. – Мирна оглядела ряды стеллажей, стоящих вдоль стен и создающих коридоры в пространстве магазина. – Многие из книг были запрещены и сожжены. Вот эта. – Она показала на «451 градус по Фаренгейту», которую все еще держала в руках Клара. – «Убить пересмешника», «Приключения Гека Финна». Даже «Дневник Анны Франк». Все они запрещались людьми, которые считали, что делают благое дело. Может, мы ошибаемся?
– Вы ведь ее не запрещаете, – сказала Клара. – Ему позволено писать, а вам – поддерживать его или нет.
– Но результат тот же. Если мы с Габри откажемся от участия и сообщим правду всем остальным, то постановка будет похоронена. И знаете что? Я не против. Когда Антуанетта узнала об авторстве, она должна была выкинуть из головы все мысли о постановке. Я правильно говорю, Арман?
– Правильно.
Если кто-то ждал колебаний, размышлений над вопросом, то они ошибались. Ответ последовал быстро и не допускал двух толкований.
Арман Гамаш не испытывал абсолютно никаких сомнений. Пьеса никогда не должна увидеть свет. Так же, как и ее автор никогда не должен увидеть света дня.
– Но другие убийцы тоже писали книги, в том числе и пьесы, – возразила Мирна.
– Однако Джон Флеминг – другое дело. Мы все это знаем, – проговорила Клара.
– Вы – художник, – сказала Рейн-Мари. – Неужели вы считаете, что о произведении искусства можно судить по его автору? Или оно должно существовать само по себе?
Клара тяжело вздохнула:
– Я знаю правильный ответ на ваш вопрос. И я знаю, что я чувствую. Захотела бы я иметь картину Джеффри Дамера[12] или готовить блюдо по рецепту семьи Сталина? Нет.
– Дело не в этом, – сказал Габри. – Речь идет о том, чтобы у человека была возможность делать выбор. Может быть, пусть Антуанетта поставит пьесу, а там уж люди сами решат, захотят они смотреть или нет.
– Ты передумал насчет ухода из труппы? – спросила Мирна.
– Да нет же, черт побери, – ответил он. – Я к этой пьесе и близко не подойду. Пьесу написал говнюк, и она вся в говне. Справедливо или нет, но дела обстоят именно так.
– Возьмите, к примеру, Вагнера, – сказала Рейн-Мари. – Его имя так прочно ассоциируется с нацистами и холокостом, что его музыку, какой бы блестящей она ни была, многие считают замаранной.
– Нельзя забывать, что Вагнер к тому же проявил себя как воинствующий антисемит, – напомнил Габри.
– Но разве это причина, чтобы не исполнять такую возвышенную музыку? – спросила Рейн-Мари.
– Доводы разума тут ни при чем, – ответила Мирна. – Я первая готова признать, что проиграю любой спор о том, следует ли ставить пьесу Флеминга. Умом я понимаю, что у него есть право писать, а у труппы есть право ставить. Но просто я не хочу в этом участвовать. Я не могу защищать свои чувства – они такие, какие есть.
