Аркадий Адамов - Идет розыск
— Я не обманывал, я…
— Погодите, — приподнял руку Цветков. — Я не кончил. Вы провалили задание с Коменковым, вы не получили у него никаких сведений о Шанине, которого он, оказывается, хорошо знает. Ладно. Это может случиться с новичком. Совсем неопытным новичком, каковым вы и являетесь, потому что Коменков — это пустой орех, его расколоть ничего не стоило. Но вместо того, чтобы честно доложить о неудаче, вы заявили, что задание выполнили, но Коменков о Шанине ничего не знает. Этим вы ввели нас в заблуждение и нанесли прямой вред делу. Такое прощать мы не имеем права. И не прощаем, Усольцев. Вот это первый пункт. Он вам ясен?
Виктор сокрушенно кивнул головой. Оправдываться, казалось, бесполезно, да и не хотелось. Главное, не хотелось. Он готов был просто провалиться сквозь землю от стыда. И это еще при Лосеве. Уж лучше бы присутствовал здесь Откаленко. Тогда Виктор отвечал бы смелее, потому что тогда бы он наверняка злился.
— Но мало этого, — хмуро продолжал между тем Цветков, крутя в руках очки и не глядя на Усольцева. — Вы не только ничего не узнали. Вы умудрились вселить в Коменкова уверенность, что он приобрел в МУРе ценного дружка, который его в любой момент выручит, стоит только позвонить ему по телефону. И Коменков стал вести себя после встречи с вами еще увереннее и наглее. Стал хвастать направо и налево этой связью и порочить тем МУР, всех нас, — с нарастающей досадой проговорил Цветков. — Всех! Как же вы посмели так поступить? Вы опозорили людей, которые годы честно здесь работают.
Усольцев еще ниже опустил голову и продолжал молчать.
Замолчал и Цветков.
Согнувшись, сидел на своем диване Лосев и смотрел на Усольцева, как-то по-новому смотрел, сурово и брезгливо. Редко можно было заметить у Лосева такой взгляд. А Виталий думал про себя: ведь он шел к Цветкову, настроенный почти благодушно к провинившемуся Усольцеву, настроенный на строгую, конечно, но вполне товарищескую отповедь. Но жесткие, беспощадные слова Цветкова, его тон, не допускающий никакого прощения, подействовали и на Виталия. Все происходящее сразу окрасилось по-иному и вызвало у него волну новых чувств.
Да, Усольцев, в принципе, может быть, и не такой уж плохой парень и в другом месте может работать, как все, и даже приносить какую-то пользу. Но здесь, у них, где требуется предельная честность и надежность, где любая ложь может обернуться поражением, а то и трагедией, где все они немало рискуют и все строится на доверии друг к другу, здесь, в МУРе, такому человеку, как Усольцев, конечно, не место. Теперь Виталию это стало ясно. И еще ему сейчас было стыдно, что сам он только что мог думать иначе, мог этого Усольцева простить.
— Что скажешь, Лосев? — спросил Цветков, не поворачивая головы.
— Я согласен с вами, Федор Кузьмич, — твердо ответил Виталий. — Сначала, признаюсь, я думал, что это можно еще поправить. Но теперь…
— Это, однако, твой подчиненный.
Виталий уловил явную укоризну в тоне Цветкова.
— Да, — согласился он. — И тут моя оплошность. Прав оказался Откаленко. Он товарищу Усольцеву с самого начала не верил. А я…
Виталий запнулся.
— А ты? — спросил Цветков.
— А я хотел верить. Но не разобрался, не увидел слабых сторон нового товарища. И не помог, когда еще можно было.
— Сейчас поздно помогать, считаешь?
— Сейчас?.. — Виталий подумал и медленно сказал. — Сейчас опасно иметь его рядом, я считаю. Доверие кончилось.
— Так. Выходит, тут и твоя вина. Согласен?
— Согласен.
— И еще один тебе урок.
— Тоже согласен.
— И всем нам, — как всегда справедливо разделил вину Цветков.
В кабинете на миг воцарила тишина.
— Что скажете, Усольцев? — спросил Цветков.
Виктор, поборов себя, коротко ответил, не отрывая глаз от пола:
— Я не буду оправдываться. Виноват… Во всем… Только я не хотел этого…
— Не хотел, — задумчиво повторил Цветков. — Но сделал. Выходит, понимал, что это плохо, и все же так поступил. Гм… Это еще хуже. Что ж, — вздохнул он. — Будем решать, будем решать…
И вот тут Усольцев разозлился. Ему показалось, что Цветков просто поймал его на слове, хитро поймал, коварно и тем самым несправедливо усугубил его вину. И он сказал с вызовом:
— А решать будете не вы, а руководство. И оно отнесется объективнее.
— Вот как? — удивился Цветков. — Значит, вы хотите остаться у нас? — он словно пропустил мимо ушей упрек в необъективности. — Вы считаете это возможным и даже рациональным?
— Да, считаю. Мне, молодому специалисту, не было оказано помощи со стороны товарища Лосева. Вы сами это сказали.
— М-да. Выходит, ничего он не понял, — как бы про себя сказал Цветков и обратился к Усольцеву: — Ладно. Обещаю вполне объективное рассмотрение вашего дела. А пока отстраняю вас от работы.
— А я возражаю.
— Ну, ну. Тут уж разрешите мне командовать. А что касается Лосева, он получит за вас выговор. Слышишь, Лосев?
— Так точно.
— Вот и все, Усольцев. Можете быть свободны.
Виктор поднялся и, не попрощавшись, вышел из кабинета. Когда за ним закрылась дверь, Цветков спросил:
— Ну, что скажешь?
— Я уже все сказал, Федор Кузьмич, — хмуро ответил Лосев.
— Да-а. Рано он к нам попал, вот что. Ошибка это.
— С каким же предложением вы выйдете к руководству?
— Я не буду предлагать уволить его из органов милиции. Но у нас, в МУРе, ему не место. Это теперь ясно. Считаю, надо проверить на менее ответственной работе. Может, урок пойдет на пользу. Как полагаешь?
— Был бы Откаленко, он бы предложил вообще выгнать, — улыбнулся Виталий. — Ручаюсь. Ну, а я думаю, еще раз можно испытать.
— Хм. И оба, вроде, правы. Благо, не вам решать, — Цветков ожесточенно потер ладонью затылок и неожиданно спросил: — А что Коменков, звонил Усольцеву, не знаешь?
— Звонил.
— При тебе?
— Усольцев доложил.
— Просил о встрече?
— Да.
— А ты?
— Запретил.
— Правильно. Коменков нам сейчас бесполезен. Он к их делам не допущен. Так?
— Так.
— А нам, милый мой, нужен путь к этому самому Льву Константиновичу. Кто его может нам указать, как полагаешь? Ну, знаю. Во-первых, ты скажешь, Нина Сергеевна. Так? А кто еще?
— Возможно, Глинский. И вряд ли Бобриков. Помните? Его Лев Константинович на свидание к Нине вызывал. Значит, не очень-то он ему доверяет. И приближает. Ну, Шанина и подавно. Вот и все пока! Никого другого мы не знаем, — с сожалением произнес Виталий и добавил: — Если вылущить, то группа, по существу, не так уж велика. Эта пятерка и два водителя.
— Одного человека еще забыл.
— Это кого?
— Свиридова.
— Ну, с тем у Льва Константиновича, видно, вообще только переписка.
— Как знать. Мы этой линией до сих пор мало занимались. Потому и видно нам мало. Что Албанян-то не вернулся еще?
— Пока нет. В Лялюшках сидит.
— Лялюшки, — ворчливо повторил Цветков. — Линия сбыта у них — это не только Лялюшки, учти. Куда они, к примеру, пряжу дели?
— Надо того усатенького спросить, который ее получал.
— Кто его видел?
— Вера видела. Хрисанова. Ну, вообще, вся их бухгалтерия.
— И никто ничего интересного в нем не подметил?
— Ничего. Кроме усов, правда.
— Дались тебе его усы, — усмехнулся Цветков.
— А вы знаете, Федор Кузьмич, — вдруг оживился Виталий. — Лена говорила, что эта ее Липа — бывший гример и кому-то она усы недавно делала. Надо бы поинтересоваться.
— Вот и поинтересуйся. И еще раз поинтересуйся Глинским. Есть у него путь к Льву Константиновичу или нет? Осторожненько побеседуй, по-нашему. А официально его завтра Виктор Анатольевич будет снова допрашивать.
Лосев вернулся к себе в комнату, удобно расположился за столом, вытянув длинные ноги в проход, чуть не до стола Откаленко, и задумчиво посмотрел на телефон, потом, вздохнув, протянул к нему руку. И в тот же миг телефон зазвонил сам так внезапно, что Виталий невольно вздрогнул и поспешно снял трубку.
— Лосев. Слушаю.
— Виталий Павлович, к вам Глинский просится, — доложил дежурный внутренней тюрьмы. — Привести?
— Как он там себя ведет?
— Нервно, — усмехнулся дежурный. — Ночью два раза меня вызывал. На сокамерников жаловался. Пристают.
— Чего это они пристают?
— Кто их знает. Народ невоспитанный, — дежурный рассмеялся. — Развеселились. Такой гусь попал. Так когда его к вам доставить?
— Вот сейчас и доставляйте.
— Слушаюсь.
Виталий повесил трубку.
Глинского привели через несколько минут. Выглядел он неважно. Недавно еще холеное, крепкое лицо казалось желтым и морщинистым, в черных глазах появилось какое-то затравленное выражение, губы нервно подергивались. От былой его самоуверенности и наглости не осталось и следа. Костюм был помят, галстук отсутствовал, от рубашки отлетели пуговицы, и видна была несвежая голубая майка. На ботинках шнурков не было, и Глинский неуклюже шаркал подошвами по полу. Вошел он, однако, быстро и тут же без сил повалился на стул.
