Луиза Пенни - Смертельный холод
– Мало кто знает о Рамене Дасе. Но было и еще кое-что. – Матушка плюхнулась на свое сиденье. – Си-Си назвала свою философию ли-бьен. Я прожила больше семидесяти лет, но слышала это сочетание слов всего от одного человека. От Эль. Си-Си назвала свой бизнес и свою книгу «Клеймите беспокойство». И использовала логотип, который был известен только нам.
– Орла?
– Символ Элеоноры Аквитанской. Ее называли еще Алиенора.
– Объясните это мне, Матушка.
Бовуар не мог поверить, что назвал ее Матушкой, но назвал, и это прозвучало естественно. Он надеялся, что не станет в ближайшем будущем грудничком.
– В школе мы изучали английскую и французскую историю, – сказала Матушка. – У Канады явно нет никакой истории. Так вот, когда мы дошли до Элеоноры Аквитанской, Эль стала как одержимая. Она решила, что она и есть Элеонора, или Алиенора, Аквитанская. Не смотрите с таким высокомерием, инспектор. Ведь вы мальчишкой играли в ковбоев и индейцев. А то и воображали себя Суперменом или Бэтманом.
Бовуар фыркнул. Ничего подобного за ним не водилось. С его стороны это было бы сумасшествием. Он был Жаном Клодом Килли, величайшим лыжником мира, олимпийским чемпионом. Он даже матери сказал, что она должна переименовать его в Жана Клода. Она отказалась. И все же в своих снах он участвовал в удивительных гонках, выигрывал олимпийское золото, нередко уходил от катастрофических лавин, спасая по пути монахинь и благодарных миллионеров.
Эль уже тогда была в поисках. Она понимала: что-то с ней не так, словно она родилась в чужой коже. Ее утешали мысли о том, что она Алиенора Аквитанская, и Эм даже заказала для нее кулон с геральдическом символом Алиеноры. С орлом. Очень агрессивным орлом.
– И когда Си-Си переехала сюда, вы свели все это воедино и поняли, что Си-Си – дочь Эль.
– Верно. Мы знали, что у Эль есть ребенок. Эль исчезла на несколько лет, а потом мы вдруг получили открытку из Торонто. Она вступила в связь с каким-то человеком, который быстро исчез, но прежде Эль забеременела. Она не была замужем, а в то время, в конце пятидесятых, такое считалось недопустимым. Когда она уезжала из Индии, я знала, что она эмоционально неустойчива. Ум у нее был блестящий, тонкий и переменчивый. Бедняжка Си-Си, она росла в такой вот обстановке. Неудивительно, что мысль об уравновешенности была так важна для нее. – Матушка ошеломленно посмотрела на Бовуара, видимо, ей это только что пришло в голову. – Я не испытывала к Си-Си ни симпатии, ни сострадания. Поначалу, когда мы поняли, что она дочь нашей любимой подружки Эль, мы пытались вовлечь ее в нашу жизнь. Не могу сказать, что мы испытывали к ней теплое чувство. Она была поразительно несимпатичной. Эль была как солнышко, яркая, любящая и добрая. Но родила она тьму. Си-Си не жила в тени матери, она была тенью своей матери.
– Это было найдено в руке Эль. – Гамаш пытался сказать это мягко, но понимал, что невозможно скрыть кошмар случившегося. – Может быть, Эль и была неуравновешенная разумом, но сердце ее оставалось постоянным. Она знала, что важно. Она столько лет бродяжничала, но две эти вещи сохранила. – Он прикоснулся к шкатулке и кивнул на кулон. – И вас троих. Она окружила себя друзьями.
– Мы пытались следить за ней, но она попадала из одной больницы в другую, а потом вообще занялась бродяжничеством. Мы и представить себе не могли, чтобы наша Эль жила на улице. Мы пытались поместить ее в приют, но она всегда убегала. Пришлось научиться уважать ее желания.
– А когда у нее забрали Си-Си? – спросил Гамаш.
– Точно я не знаю. Я думаю, девочке было около десяти, когда Эль попала в больницу.
Они помолчали какое-то время, каждый представлял себе маленькую девочку, которую взяли из единственного дома, что у нее был. Да, это было грязное, нездоровое место, но все равно оно называлось ее домом.
– И когда вы снова увидели Эль?
– Матушка, Кей и я часто садимся в автобус и ездим в Монреаль, и вот два года назад мы обнаружили на вокзале Эль. Для нас было потрясением увидеть ее в таком виде, но потом мы к этому привыкли.
– Вы показывали ей какие-нибудь картины Клары?
– Клары? Зачем бы мы стали это делать? – Этот вопрос явно поставил Эм в тупик. – Мы никогда не оставались с ней больше чем на несколько минут – давали ей одеяла, одежду, еду и немного денег. Но никаких картин Клары мы ей не показывали. Да и с какой стати?
– Может быть, вы показывали ей фотографию Клары?
– Нет. – Этот вопрос тоже озадачил Эм.
«И в самом деле, с какой стати», – подумал Гамаш.
«Я всегда любила твое искусство, Клара», – сказала Эль, когда Клара была повержена и в отчаянии.
«Я всегда любила твое искусство».
Гамаш лицом ощущал тепло из камина. Он спрашивал себя, не было ли у Эль квоты на отлов трески или собственной строительной фирмы.
– Как вы узнали, что Эль убита?
Смягчить этот вопрос было невозможно.
Эм явно готовилась к этому вопросу и практически ничем не выдала своих эмоций, услышав его.
– Мы вернулись в Монреаль двадцать третьего сентября, чтобы сделать ей подарок на Рождество.
– А зачем возвращаться? Почему не сделать ей подарок после презентации книги Рут?
– Эль была человеком привычек. Если что-то выходило за рамки ее заведенного бытия, это выводило Эль из себя. Несколько лет назад мы попытались сделать ей подарок раньше обычного, и она плохо прореагировала, – это стало для нас уроком. С подарками – двадцать третьего. У вас какое-то недоуменное выражение.
Выражение у него действительно было недоуменное. Он не мог поверить, что женщина, живущая на улице, пользовалась ежедневником. Да откуда она вообще могла знать, какой когда день?
– Анри знает, когда пора обедать и когда пора гулять, – сказала Эм, когда Гамаш признался ей, что его беспокоит. – Я не хочу сравнивать Эль с моим щенком, но все же она была чем-то на него похожа. Почти всё на инстинктах. Эль жила на улице. Она свихнулась. Вся была в собственных экскрементах, не в своем уме, пьяная. И все же она была чистейшей из душ, какие мне доводилось встречать. Мы искали ее у «Ожильви», потом у автобусной станции. Наконец мы пошли в полицию. Так мы и узнали, что она убита.
Эм отвела взгляд, самообладание изменило ей. Но Гамаш знал, что ей придется выдержать еще один вопрос.
– А когда вы узнали, что ее убила собственная дочь?
Глаза Эмили широко раскрылись.
– Sacré[96], – прошептала она.
Глава тридцать пятая
– Нет! – закричал Бовуар в телевизионный экран. – Остановите его! Защитники, где защитники?!
– Смотрите, смотрите! – подхватил Робер Лемье, который рядом с ним ерзал на диване, пытаясь остановить рейнджера из Нью-Йорка, который несся по льду стадиона.
– Он бросает по воротам! – прокричал комментатор.
Бовуар и Лемье подались к экрану, но только хлопнули руками, когда маленькая черная шайба на их глазах сорвалась с клюшки рейнджера. Габри чуть не оторвал ручки своего кресла, а вилка Оливье замерла на полпути к тарелке с сыром.
– Гол! – заорал комментатор.
– Томас. Этот гребаный Томас! – Лемье посмотрел на Бовуара. – Сколько они платят ему в год? Шестнадцать триндильонов, а он шайбу не может остановить! – Лемье сердито махнул в сторону экрана.
– Ему платят всего около пяти миллионов, – сказал Габри, аккуратно распределяя своими огромными пальцами сыр Сен-Альбре по куску французского батона и чуточку приправляя его джемом. – Еще вина?
– Будьте добры.
Бовуар протянул бокал. Он впервые смотрел хоккейный матч без пива и чипсов, замена которых на сыр и вино его вполне устраивала. И еще он понимал, что агент Лемье ему очень даже симпатичен. До этого момента он смотрел на Лемье как на самоходную мебель – этакое кресло на колесиках. Прок от него какой-то был, но ни до каких дружеских отношений дело не доходило. А вот теперь они сопереживали это унизительное поражение от сраных нью-йоркских рейнджеров, и тут Лемье оказался неколебимым и знающим союзником. К счастью, такими же оказались Габри и Оливье.
Зазвучала музыка «Хоккейный вечер Канады», и Бовуар поднялся, чтобы размять ноги и пройти по общей комнате гостиницы. Гамаш на другом стуле набирал номер телефона.
– Томас пропустил еще одну, – сказал Бовуар.
– Я видел. Он слишком далеко отходит от ворот, – ответил Гамаш.
– Это его стиль. Он устрашает противника, вынуждает его делать бросок.
– И что, это действует?
– Сегодня – нет, – вынужден был согласиться Бовуар.
Он взял пустой стакан шефа и удалился. «Долбаный Томас. Я бы лучше стоял». И пока шла реклама, Жан Ги Бовуар воображал себя в воротах «Канадиенс». Правда, Бовуар не был голкипером. Он был форвардом. Он любил свет прожекторов, игру с шайбой, тяжелое дыхание, стремительное движение по льду и бросок. Любил услышать, как охает противник, когда ты прижимаешь его к бортику. И может, для острастки еще суешь ему локтем под ребра.
