Фридрих Незнанский - Последний маршал
Татьяна проснулась от выстрела. Она и до этого просыпалась несколько раз, открывала глаза, обводила взглядом комнатку, но затуманенный снотворным ум воспринимал окружающее в фантастическом свете: низкие потолки казались ей то потолком тюремной камеры, в которой она живет вместе со своим мужем, то крышкой гроба. Лай собак превращался в крик африканских шакалов, выгоревшие желтенькие обои на стенах расстилались саванной.
Она вскочила и села на кровати. Хотя окно и не было занавешено, в мансарде стояла плотная, непроглядная тьма, какая только бывает в деревне в безлунные ночи. Татьяна попыталась высвободить руки, но поняла, что они скованы наручниками за спиной. «Где я?» — с ужасом подумала она. И тут же вспомнила все: звонок от Турецкого, «Волгу» у проходной и пчелу, ужалившую в руку. «Сколько же я тут нахожусь? День, два? Чем они меня кололи, наркотиками? Кто стрелял?»
Вдруг ей показалось, что за ней приехала милиция, что сейчас там идет перестрелка и скоро ее освободят. Она вскочила и подбежала к двери и стояла, прислушиваясь к голосам и звукам, доносящимся снизу, пока не поняла, что никакой милиции не было, и даже выстрела, пожалуй, не было, а она приняла за выстрел грохот упавшего кресла.
Татьяна вернулась на кровать и просидела, прижавшись к стенке, очень долго. Отупевшая от снотворного голова не хотела думать, а подсовывала ей вместо мыслей похожие на галлюцинации образы-картинки. Вдруг ее напугали кошки, вылезшие, как ягуары, откуда-то из-под крыши, в щель в потолке, возле дымохода, и спрыгнувшие прямо на нее. В нормальном своем состоянии Татьяна бы обязательно взвизгнула, но теперь она продолжала сидеть молча и неподвижно, чем и вызвала доверие к себе со стороны этих мелких хищниц. Они улеглись рядом с ней и замурлыкали.
Татьяна слышала, как пришел и уселся возле двери ее надсмотрщик, а потом вдруг зажегся свет, ослепивший ее на мгновение, и она различила стоящего на пороге невысокого плотного человечка в дорогом, но мятом и запятнанном костюме. Из-под расстегнутого пиджака выглядывала толстая золотая цепь на волосатой груди.
— Выспалась? — спросил человек неопределенным тоном.
Татьяна не уловила в его голосе ни угрозы, ни доброжелательности и промолчала.
Лапшин прикрыл за собой дверь и уселся в ногах кровати, потому что больше сесть ему было не на что: вся обстановка комнатки ограничивалась только этим объектом меблировки. Татьяна отодвинулась от него в противоположный конец кровати, подобрала под себя ноги, как черепаха, уходящая в свой панцирь.
— Что-нибудь надо? — спросил человек.
Теперь в его голосе слышалось желание поболтать.
— Что вы хотите со мной сделать? — спросила Таня, имея в виду не столько человечка, сколько тех, кто его послал.
Эдик объяснил в двух словах, что ничего плохого — пока, подумал он, — ей не сделают, и повторил свой вопрос, добавив:
— Хозяин просил о тебе позаботиться.
— Я хочу в туалет, — призналась Таня.
— Пошли, я тебя отведу.
Туалет типа «скворечник» стоял на улице, на противоположном конце участка Безрукого, и Лапшин задумался: от дороги участок отделяет не забор, а изгородь в две жердины, через нее и годовалый ребенок перескочит. Вдруг она задумала сбежать?
— Иди в парник, — решил Эдик.
— А наручники? Снимите с меня наручники, я не убегу.
— Зачем?
— Ну, я же не могу в них… раздеться!
Лапшин напрягся. Черт ее знает, может, она — чемпион по айкидо и, едва он снимет с нее манжеты, она ему шею свернет так профессионально, как какому-нибудь Сидору.
— Не надо снимать. Я сам тебе помогу, — сказал он, заталкивая ее в парник.
Шарахнулась перепуганная внезапным вторжением на ее территорию черная дворняжка, спавшая на тюфяке между помидорами.
— Нет, не надо! Я лучше сама!
— Да не дергайся ты, я ничего не сделаю.
— Не трогайте! — взмолилась Таня.
Он толкнул ее лицом вниз на вонючий собачий тюфяк. Она замолчала. Эдик знал, что она будет молчать, такие интеллигентки молчат от стыда, как овечки, и только думают, чтобы их в этот момент никто не увидел.
Татьяне казалось, что изнасилование нельзя забыть за целую жизнь, но пройдет пять лет, и она сможет думать о нем спокойно, как о страшной сцене, увиденной в кино. Единственным следствием останется бессмысленное в общем-то отвращение к собакам, возникшее у нее с той ночи.
Той ночью черная дворняга не убежала, а уселась напротив них, глядя с немым любопытством на дела человеков.
Вернувшись в дом, Лапшин бросил обмякшую и оглушенную женщину на кровать в мансардочке, вышел и зуботычиной поставил на ноги Малька, спавшего сном праведника. Эдику хотелось найти и пристрелить того черного кобеля, но собака предусмотрительно смылась.
Ночь подходила к концу, оставалось только раздеться и лечь спать. Лежа на кушетке, Лапшин слышал, как наверху Малек со звонким деревянным стуком крутит нунчаки.
2
К обеду приехал хозяин.
Таня была деморализована полностью. «Что же это происходит с нашей семьей? — спрашивала она себя постоянно. — Папа, Володя и вот теперь — я… Что же происходит, Господи, дай ответ!»
Она уже совершенно не ориентировалась во времени. Ей казалось, что она находится в этой незнакомой местности тысячу томительных лет, что она родилась здесь, что она никогда не жила другой жизнью, что все, что она помнит о той, прошлой жизни, — всего лишь красивый сон-сказка. На самом же деле ничего этого не было, она только придумала себе всю ту красоту, она всегда была такая романтичная…
Это наказание мне, вдруг с полной ясностью пришла ей в голову простая мысль. За Толика, за Володю, за Турецкого и еще за многих мужчин, которые любили ее, но которых никогда не любила она — так, как должна любить Женщина с большой буквы. Никогда она не отдавалась яростно, без остатка — никому. И вот оно, наказание. Этот скот дал ей ясно понять, что это значит — когда любят без любви.
«Господи, я все поняла, — забормотала вдруг она, — я все поняла, правда, Господи, я поняла и приняла твои уроки. Пощади меня, Господи, сжалься, выпусти в ту, прошлую жизнь, которую я так не ценила и которую я теперь буду холить и лелеять до самого ее конца. Я изменюсь, Господи, я стану любить людей, я буду любить их без остатка, я все сделаю, — только верни мне мою жизнь…»
Лицо ее было залито слезами, и она не сразу поняла, кто это вырос перед ней: фигура и лицо подошедшего расплывались во влажных глазах.
— Эй! — услышала она знакомый грубый голос. — Вставай! Быстро!
Она рукавом утерла лицо и, продолжая тихонько всхлипывать, поднялась с кушетки.
— Зовут тебя там, — буркнул ее вчерашний мучитель. — Скажешь про вчерашнее хоть слово — убью. Поняла? Тебя спрашивают, сучка!
— Поняла, — торопливо ответила ему Таня. — Поняла, правда. Честное слово!
Эдик хмыкнул.
— Ну, смотри, — с угрозой протянул он. — А то вчерашнее раем тебе покажется.
Его не удивила такая покорность женщины, которую он вчера изнасиловал. Все они такие, мокросучки, пока на мужика не наткнутся нормального. Пусть кочевряжатся. Это у них до первого хорошего втыка. Он снял с нее наручники.
— Иди, — толкнул он ее легонько в спину.
— Иду, — покорно повторяла Таня. — Только не бейте меня, пожалуйста.
Эдик снова хмыкнул.
«Вот так надо с ними, — думала Таня, — только так: покорно, жалостно, с любовью. Они тоже люди, они просто не знают об этом или забыли. А Господь специально ее сюда и направил, чтобы именно она заставила их вспомнить, что они — люди. Именно так, и никак иначе».
Лапшин привел ее в небольшую, но довольно уютно обставленную комнату. Здесь в огромном кресле сидел мужчина лет пятидесяти и с любопытством поглядывал на Татьяну. Когда она вошла в комнату, он не встал, а так и остался сидеть в своем кресле. В руках он держал длинную трость.
Одним движением руки он отослал Эдика и, когда тот уже закрывал дверь, вдруг сказал ему:
— Побеспокойся о том, чтобы никто нам не мешал.
Эдик ухмыльнулся:
— Кто тут может помешать? — и закрыл дверь.
Мужчина снизу вверх смотрел на Таню, которая стояла перед ним как школьница перед учителем.
— Сделай два шага вперед, — жестким голосом вдруг приказал мужчина.
Она выполнила приказание и оказалась в метре от него. Он протянул вперед трость и медленно задрал ей юбку, внимательно разглядывая ее ноги. Ноги были красивыми.
— Как тут с тобой обращались? — спросил он.
Она молчала, не зная, как отвечать. Ей и пожаловаться хотелось, и в то же время она помнила угрозу этого страшного человека, который привел ее сюда.
— Что же ты молчишь?
Кажется, она нашла правильное выражение.
— Меня тут… любили, — с едва заметной горечью ответила она. Брови мужчины медленно поползли вверх.
