Зигмунт Милошевский - Увязнуть в паутине
Он же взял за руку Барбару Ярчик и поставил ее справа от Рудского. Теперь они стояли плечом к плечу и глядели в сторону дверей. Усмешечка уже исчезла с лица психотерапевта, он с беспокойством поглядел на прокурора. Шацкий позволил себе подмигнуть ему.
После того он расставил Ханну Квятковскую напротив Рудского и Ярчик — так, чтобы она глядела в их сторону. Каима поставил сбоку, несколько за границами расстановки и приказал ему глядеть в точку, находящуюся приблизительно на полпути между Квятковской и Ярчик с Рудским. Рядом с этой точкой он выставил Ядвигу Теляк — которая удивленно глянула на него. Но послушно встала возле точки «х», повернувшись в его направлении, настолько сбоку, что Квятковская, Ярчик и Рудский могли свободно друг друга видеть.
Рудский был бледен, словно стенка. Он наверняка уже знал, к чему ведет Шацкий. Но у него все время оставалась надежда, что все это случайность, что прокурор действует на ощупь, пытаясь на что-либо попасть.
— Пан доктор, — сказал Шацкий, — скажите, пожалуйста, всем, какой самый главный вопрос в ходе расстановок. Во всяком случае, какой один из наиболее важных. Из тех вопросов, которые вы бы задали самому себе, если бы кто-то показал вам такую расстановку, как здесь.
В почти пустом зале любое высказывание звучало неестественно громко, к тому же оно сопровождалось эхом. Тем более пронзительной оказалась тишина, воцарившаяся после вопроса Шацкого.
— Мне трудно сказать, — отозвался в конце концов Рудский, пожимая плечами. — Все здесь мне кажется довольно случайным, я никакого порядка не вижу. Пан должен понять, что…
— В таком случае, скажу я, раз пан не желает, — вновь перебил его Шацкий. — Этот вопрос звучит так: кого нет? Кого не хватает? И действительно, похоже на то, что все вы выискиваете сейчас кого-то, кого здесь нет. Вместо этого человека — пустота. Но мы легко можем это исправить, поставив в этом месте комиссара Кузнецова.
Шацкий подошел к полицейскому и взял того за руку, на что тот тихонечко причмокнул губами. Шацкий дал про себя страшную клятву, что впоследствии мусора обязательно прибьет, но сейчас провел его в точку «х», точно между Квятковской и Ярчик с Рудским, очень близко с Ядвигой Теляк. Он поставил Олега так, чтобы они с Ядвигой глядели друг на друга. Женщина сглотнула и сделала движение, как будто собралась отступить.
— Оставайтесь на месте! — рявкнул Шацкий.
— Немедленно откройте мне ее, — крикнула Ярчик, пытаясь выглянуть, чтобы посмотреть на Квятковскую. — Откройте мне ее, пожалуйста. = Голос ее дрожал, он был на грани плача.
— Вы начали красно опасную забаву, пан прокурор, — прошипел Рудский, в то же самое время обняв Ярчик рукой. Женщина прижалась к нему. — Вы понятия не имеете, с какими силами играетесь. Я рад, что весь этот ваш «эксперимент» записывается, надеюсь, вы знаете, что я имею в виду, говоря эти слова. И поспешите, пожалуйста.
— Эт'точно, мог бы и поспешить, — буркнул Кузнецов, глотая слюну. — В сказки я не верю, но если сейчас же не сойду с этого места, то потеряю сознание. Чувствую себя и вправду ужасно, как будто жизнь из меня вытекает.
Шацкий кивнул. Победа была близка. Кузнецов глубоко заглатывал воздух, у стоящей напротив него Ядвиги Теляк из глаз лились слезы. Она выполнила указание Шацкого и стояла на месте, но неестественным образом отклонила туловище, стараясь быть как можно подальше от Кузнецова. Тем не менее, глаз она не отвела. Ярчик пыталась сдержать спазмы в объятиях Рудского, который теперь всматривался в прокурора с ужасом. Теперь-то у него не было никаких сомнений, к чему прокурор ведет. Квятковская, легко улыбаясь, даже на миг не перестала всматриваться в широкую спину Кузнецова. Каим стоял спокойно, скрестив руки на гнруди.
— Ну ладно, но разве сейчас мы играем семейство пана Теляка, а пан комиссар является Хенриком Теляком? — спросил Каим. — Говоря по правде, я не до конца понимаю, кто есть кто.
Шацкий снял пиджак и повесил его на спинку стула. К чертовой матери элегантность, он ужасно вспотел. Сделал глубокий вдох. Это был ключевой момент. Если после того, как он им скажет, кого они изображали, все сохранят спокойствие, если они все это предвидели и знают, как себя повести — то конец, ему останется лишь вежливо распрощаться со всеми и отправиться писать решение о прекращении дела. Если же он застанет их врасплох, и они расколются — кто-то из них покинет этот зал в наручниках.
— Комиссар Кузнецов на самом деле является ключевым элементом данной расстановки, — сказал он. — Хотя он и не является Хенриком Теляком. В каком-то смысле, все даже наоборот — он представляет мужчину, погибшего из-за Хенрика Теляка.
Ядвига Теляк ойкнула, но Шацкий это проигнорировал и продолжил:
— Пан, — указал на Каима, — являетесь лучшим приятелем этого мужчины, его доверенным лицом, исповедником и опорой. Вы двое, — обратился он к Ярчик с Рудским — являетесь его родителями. — Пани, — повернулся он к Квятковской, — его сестра, которая в драматических обстоятельствах открыла смерть собственного брата. — А пани, — глянул он с печалью на Ядвигу Теляк, — наибольшая, истинная и откровенная любовь этого мужчины, которого звали… — он указал на женщину рукой, желая, чтобы та сама закончила.
— Камиль, — прошептала Ядвига Теляк и рухнула на колени, влюбленно всматриваясь в лицо Кузнецова, у которого самого слезы катились из глаз. — Камиль, Камиль, Камиль, любимый, как же мне тебя не хватает, как сильно. Ведь все должно было случиться не так…
— Откройте мне мою дочку, — провопила Ярчик. — Я не вижу своей дочки, он не может заслонять мне мою дочку, ведь он же мертв, его нет в живых уже столько лет. Умоляю, откройте мне мою дочку, я хочу ее видеть.
Шацкий сдвинул Кузнецова на пару шагов назад, чтобы тот не стоял между Ярчик и Квятковской. Ханна, не говоря ни слова, все время с ее лица не сходила меланхоличная улыбка, повела глазами за полицейским; супруга Теляка протянула к нему руки, как бы желая того удержать; Ярчик, глядя на дочку, успокоилась. Один лишь Рудский с ненавистью вглядывался в стоящего сбоку прокурора.
— Я требую немедленно прекратить это, — холодно заявил он.
— Не думаю, чтобы в нынешней ситуации пан мог что-либо от меня требовать, — спокойно ответил на это Шацкий.
— Пан понятия не имеет, что это означает для этих женщин. Ваш эксперимент может оставить нестираемый след в их психике.
— Мой эксперимент? — Шацкий почувствовал, как у него подскочило кровяное давление, он с трудом себя контролировал. — Мой эксперимент? Здесь только что выяснилось, что вот уже две недели проведения следствия вы все обманывали полицию и прокуратуру. Я здесь не для того, чтобы заботиться о психике, тем более — о вашей, но для того, чтобы поставить перед судом тех, кто нарушил кодекс. Кроме того, мы еще не узнали ответ на самый важный вопрос: кто же из вас совершил убийство Хенрика Теляка в этом вот помещении, в ночь на пятое июня текущего года? И я уверяю, что не прерву свой «эксперимент», пока не буду уверен, что одного из присутствующих сегодня не задержит полиция.
— Мы не хотели его убивать, — Ханна Квятковская заговорила в первый раз, с тех пор как вошла в зал.
Прокурор Теодор Шацкий медленно выпустил воздух.
— А что же вы хотели сделать?
— Мы хотели, чтобы он понял, что наделал, и после того покончил с собой.
— Заткнись, девица, ты понятия не имеешь, о чем говоришь! — взорвался Рудский.
— Ой, папа, перестань! Нужно признавать, когда проигрываешь. Ты что, не видишь, что им обо всем известно? Мне уже осточертели все эти постоянные планы, вся эта ложь. Много лет я жила словно в спячке, прежде чем, в конце концов, согласилась со смертью Камиля; ты понятия не имеешь, сколько мне это стоило. И когда, наконец-то, я начала жить нормально, появился ты со своей «правдой», своей «справедливостью» и своим «удовлетворением». С самого начала мне не нравился план этой твоей идиотской мести, только все вы были такими уверенными, такими убежденными, такими убеждающими, — разочарованно махнула она рукой; Шацкий никогда не слышал столько горечи в чьем-либо голосе. — И ты, и Эузебек, и даже мама. Боже мой, я как подумаю о том, что мы натворили… Прошу тебя, папа. Хоть сейчас веди себя прилично. Если мы еще глубже увязнем во всю эту ложь, тогда, и вправду, на психике у нас останутся «нестираемые следы». И поверь мне, что это не будет вызвано действиями пана прокурора.
Махнув рукой, она уселась на полу и спрятала лицо в руках. Рудский глядел на нее с печалью и любовью, выглядел он совершенно разбитым. Тем не менее, он молчал. Все молчали. Недвижимость и тишина были идеальными; у Шацкого на какое-то время создалось впечатление, что он не участвует в реальном событии, а глядит на трехмерную фотографию. Сейчас же он глядел на Рудского, который, в свою очередь, всматривался в него, стиснув губы, и ждал. Психотерапевт должен был начать говорить, как бы ему того не хотелось. Он был обязан, ведь другого выхода у него не было. Оба не спускавшие друг с друга глаз мужчины прекрасно об этом знали.
