Аркадий Адамов - Петля
— Язык свернешь к чертям собачьим. Уф!..
— Именно, — гордо соглашается Яков Захарович и обращается к Раечке: Это, мне кажется, потруднее запомнить, чем какого-то Анатолия. Почему же вы не восхищаетесь, не хлопаете в ладоши, как ему? — он кивает на своего друга.
— Устала ждать, пока вспомните, — насмешливо откликается Раечка.
— Нет, этот язычок опасней пистолета, — разводит руками Яков Захарович и продолжает, уже обращаясь ко мне: — Так вот, этот самый Станислав Христофорович меня все учить норовил как по общим вопросам, так, представьте себе, и по специальным. Ну, добро бы еще по вопросу отношений с Китаем, допустим, или изменения климата земли, этому все сейчас друг друга учат. Но он по технологии электроплавок вздумал меня однажды учить. Каково?
Яков Захарович переводит взгляд на своего друга, и тот громко фыркает в стакан.
— Это одного из виднейших практиков Союза… Кхе-кхе!.. — хрипит и кашляет от возбуждения Игорь Леонидович.
— Так вот, заспорили мы однажды, — продолжает Яков Захарович, смеясь одними глазами. — После ужина это было. Он так, знаете Ли, фамильярно берет меня под руку и доверительно говорит: «Ах, дорогушка, поверьте мне, политика вещь сложная. Иной раз говоришь, и сам не веришь тому, что говоришь. Но… боне фиде, говорить надо. Больше вам скажу. Я же знаю, что и мне не верят, а все равно говорю. Что поделаешь? Надо, дорогушка, надо. Понимаете? Есть такое слово». Я освободиться стараюсь — не отпускает. Прорвало.
— Не. Просто выпил, — крутит головой Игорь Леонидович.
— Вполне допускаю. А вот второй его конек был — это нравственные проблемы. И так у него получалось, что одно дело — массы, а другое дело он, например. Словом, что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку. И второй его нравственный постулат: одно дело — глобальные вопросы, где надо выглядеть кристальным и всем об этом объявлять, чуть не по радио, а другое дело — личные, интимные вопросы, о которых никому не должно быть известно, словно их у такого, как он, и нет вовсе. Зато на эту тему он любил рассказывать скабрезные анекдоты.
— Это при племяннице-то? — смеется Раечка.
— И при тебе? — подхватывает Игорь Леонидович.
А я думаю о том, как, вероятно, Вере было трудно работать у такого начальника. С ее прямым и чистым характером, с такой ранимой душой. Ведь она же умница была и все видела. И уж Меншутин ее тоже вниманием не обошел. Это он сейчас выдает себя за отца родного, а супругу свою чуть не за мать, хотя та особой симпатии к Вере, кажется, не выказала. И суетится теперь больше всех. Как бы на него пятнышко не попало, на его безупречную репутацию. Понятно, почему Вера собиралась уходить с этой работы.
— Вы с нами пойдете, Виталий? — спрашивает Раечка.
— Куда?
— О, у вас не только, как я слышала, занято сердце, но и чем-то все время занята голова, — смеется она. — Мы же собрались в кино. И Валя пойдет. Это вас как-никак должно воодушевить.
— Зато у вас головка все время занята одним, — говорит Яков Захарович. — Кого бы поддеть своим язычком.
— Как вам не стыдно! — Раечка скромно опускает глаза. — Вечно вы ко мне придираетесь.
— Смотрите-ка, прямо по Чехову, — торжествует Яков Захарович. Беззащитное существо, — и поворачивается ко мне. — Ну-с, а как тем не менее насчет кино?
— Что за разговор! — откликаюсь я с энтузиазмом. — Конечно, пойдем.
Признаться, мне очень нравятся эти люди, и оба старика инженеры, и Раечка, и красавица Валя. Мне доставляет удовольствие быть с ними.
Некоторое время мы еще прогуливаемся по саду возле столовой. Вскоре к нам присоединяется Валя.
Раечка со смехом передает ей мой рассказ о «дядюшке», «племяннице» и Косте.
— Так это же я ему рассказала, — говорит, улыбаясь, Валя и обращается ко мне: — Вы хотя бы сослались на источник?
— Их два, — отвечаю я. — Яков Захарович тоже, оказывается, помнит этого дядюшку. А вот зато у меня, у единственного, есть фотодокумент. Прошу, товарищи, внимания. Вы, Валя, уже видели. — И я важно вытаскиваю из кармана знаменитую фотографию. — Вот, Игорь Леонидович, та девчонка, которую вы искали. Узнаете? А вот и знаменитый Костя.
Мы останавливаемся возле фонаря и все с интересом рассматриваем фотографию.
— Валечка, — говорю я, — а вы случайно вот этого паренька не помните? Мне сказали, он ухаживал за Верой, — и я пальцем указываю на Павла.
Валя пристально вглядывается в фотографию, потом берет ее в руки и наконец качает головой:
— Нет, не помню.
— Его зовут Павел.
— Павел?.. Нет, не помню я его.
— А вы, Игорь Леонидович? — не теряю надежды я.
Инженер забирает у Вали фотографию в свои огромные ручищи, сдвигает очки на лоб и после долгого изучения со вздохом возвращает фотографию мне.
— Нет, милый мой, что-то не припоминаю, — и мечтательно добавляет: Вот если бы он тоже исчез…
— Этого еще не хватает, — я машу рукой. — Только не накаркайте, ради бога.
— Ну, пойдемте же, пойдемте, — торопит нас Раечка. — С этой вашей фотографией наверняка опоздаем.
Итак, мы идем смотреть заграничный детектив с необычайно интригующим названием. События в нем происходят в Лондоне. Бандиты действуют ловко и нагло, используя последние достижения науки и техники. Главарем их оказывается не более и не менее, как сам помощник начальника тюрьмы. Ну, и симпатичный, пожилой комиссар Скотланд-Ярда, естественно, сбивается с ног. Но особенно восхищает меня финал: комиссар ловит главаря на стадионе, во время футбольного матча, обнаружив его, переодетого и загримированного, среди ста тысяч беснующихся зрителей, разглядывая с помощью телевизионной камеры физиономии людей на противоположной трибуне. О господи, мне бы такую установку и такое везение, конечно.
Мы возвращаемся домой поздно, по дороге оживленно обсуждая головоломные ситуации в фильме. В ответ на некоторые мои скромные критические замечания Раечка важно говорит:
— Вы не понимаете, Виталий, специфики этой работы. Если бы вы хоть два месяца проработали сыщиком…
— А вы сколько проработали, мадемуазель? — ехидно интересуется Яков Захарович.
— Но я же не кончила! — возмущается Раечка. — Или прочли бы столько книг о них, сколько я! А вы, Яков Захарович, прочли, видимо, еще меньше, чем Виталий. Ну, как же можно не понять, зачем тот бандит удрал с любовницей в Ирландию? Это же ребенку ясно…
— Если ему вдобавок объяснить, что такое любовница, — иронизирует Яков Захарович.
Мы подходим к нашему санаторию. В саду темно и пусто, на танцплощадке не играет радио, во многих окнах погашен свет. Тихо. Слышны лишь далекие паровозные гудки.
У входа в главный корпус я прощаюсь со своими спутниками и через сад бреду к себе, во второй корпус. Душно, пахнет прелой листвой и увядающими цветами.
На минуту мне становится грустно. Беспокойная у меня все-таки жизнь и какая-то тяжкая, не в смысле тягот или каких-то там особых опасностей, а просто никогда ни с чем радостным, веселым, даже нормальным мы дела не имеем, наоборот, всегда и всюду — с жестокостью, подлостью, низостью. Какой запас сил надо иметь, чтобы при этом верить в лучшие человеческие качества и свойства? И ведь в один прекрасный день этот запас может у тебя иссякнуть. Что тогда? Ты тоже станешь жестоким и подлым? Ведь с этими качествами можно не только совершать преступления, но и бороться с теми, кто их совершает. Впрочем, это бесчеловечный и гибельный путь. Запаса душевных сил должно хватить.
И потом, устаешь все время что-то скрывать от окружающих, причем не от врагов или полудрузей, как, допустим, наш разведчик за рубежом, а здесь, от своих. В обычной жизни, на мой взгляд, даже труднее сохранять такой постоянный самоконтроль. Как это Раечка сказала? «Если бы вы хоть два месяца поработали сыщиком»? Да, вот вам и почетная работа, в которой часто и признаться нельзя.
Между прочим, самое реальное место в фильме, который мы смотрели, если хотите знать, так это, как начальство ест плешь своим подчиненным за нераскрытое преступление. Правда, начальство само как огня боится своих избирателей, но это дела не меняет. А ну-ка, старший лейтенант Лосев, доложите, как это так: чуть не три недели бьетесь над преступлением в котловане и не можете понять, что к чему? И не ссылайтесь, пожалуйста, на следователя прокуратуры Исаева, который старше вас и тоже не может пока понять, что к чему. Вы отвечайте за себя. Не научились самостоятельно работать? А общественность волнуется. Где результаты? Что вы можете доложить?
Да уж, без результатов лучше в Москву не возвращаться. Сейчас это означает — без Павла. Нет, не так. Без признавшегося во всем Павла. Нет, это тоже мало. Без доказательств и улик против Павла, хотя бы первоначальных, чтобы только убедиться, что мы на верном пути. Потому что новую петлю бросать уже некуда. Словом, без Павла я в Москву не вернусь. И это преступление мы все-таки распутаем.