Иван Лазутин - Сержант милиции
Каких только людей не приходилось встречать в деревнях, заброшенных на сотни километров от железной дороги! Но самое примечательное, что бросалось в глаза Наташе, это то, что все эти большие, сильные люди были по-детски чисты и как-то особенно добры.
Мать не могла понять этих восторгов дочери. И когда приехала в Верхнеуральск, сразу же заскучала и через две недели вернулась в Москву. А Наташа догнала экспедицию — и снова песни, сказания, легенды…
Так прошло два лета. Наступило третье, а Наташа упорно не приезжала в Москву. Никто не знал, да и не мог себе представить, что все эти два с лишним года она, как одержимая, была во власти уральского фольклора. Три большие связки тетрадей, которые уже начали желтеть от времени, хранились как драгоценность. И как ей хотелось показать собранное сокровище профессору Вознесенскому! Она даже представляла, сколь велика будет радость его, когда он увидит все это.
В первые месяцы жизни на Урале Наташа получала письма каждые два — три дня. И почти все от Ленчика. Наташа не дочитывала их до конца: они были утомительные и длинные. Некоторые она, даже не распечатывая, бросала в печку.
В письмах Ленчика повторялось одно и то же: цитаты из романов, выдержки из стихов, клятвенные заверения.
А одно письмо он целиком посвятил оправданию интриги с гадалкой. В нем были громкие высказывания о любви — о такой любви, которая толкает на подвиги и на преступления. Если Андрей, сын Тараса Бульбы, писал Ленчик, мог из-за любви к женщине даже изменить родине, то его поступок по сравнению с тем, что сделал Андрей, — только милая, безобидная шутка.
Все это Наташе давно надоело, и она ответила — это было ее первое письмо Ленчику — коротенькой запиской, в которой посоветовала хоть капельку уважать себя и иметь достоинство, чтобы не писать писем, которые она не будет читать.
После этого Ленчик замолчал. Молчал два года, до тех пор, пока снова не расположил к себе Елену Прохоровну. А мир между ними наступил просто: вначале он открыткой поздравил ее с Новым годом, потом, в день рождения, осмелился позвонить по телефону и, уловив в голосе именинницы благожелательность, через полчаса собственной персоной ввалился к Луговым с корзиной цветов. А цветы и лихая память не живут под одной крышей. Так Ленчик снова завоевал утраченные симпатии.
Со временем скандальная история с гадалкой забывалась, и в памяти Елены Прохоровны оставалась только яркая речь Ядова. Постепенно она стала убеждать себя, что в случившемся прежде всего виновата сама: если б не выложила тогда перед гадалкой драгоценности, никакой кражи и не произошло бы. А там, глядишь, дело пошло бы к свадьбе…
Обо всем этом Елена Прохоровна писала Наташе, пытаясь помирить ее с Ленчиком, и советовала серьезно подумать о своей дальнейшей судьбе: ведь годы идут.
После таких писем от матери вновь стали приходить надушенные конверты от Ленчика. О своей вине в истории с цыганкой в них не было ни слова. Ленчик изменил тактику. Наташе казалось, что здесь не обошлось без совета Елены Прохоровны. Письма были веселые, без нытья и любовных заклинаний.
На одно из таких посланий Наташа даже ответила. Она просила поподробней узнать о Николае: где он, что с ним, его адрес. «Не мог же он так легко разлюбить меня и полюбить другую! А если женился, то сделал это назло, очертя голову…» Эта тайная мысль не давала покоя, она приходила часто, хотя Наташа стыдилась ее и упрекала себя в малодушии.
Через месяц — это было в мае — пришел ответ от Ленчика. Из него Наташа узнала ужасное. Ленчик писал, что он очень долго разыскивал Николая и наконец нашел. С матерью он уже давно не живет и окончательно спился. Три года назад Захарова командировали учиться в Ленинград, но после одной пьяной скандальной истории, которая чуть не кончилась тюрьмой, его исключили из партии и отчислили из училища. Вернувшись в Москву, он снова хотел поступить в вокзальную милицию, но его не приняли. Потом связался с какой-то пожилой вдовой, которая торгует пивом на Пресне, и перешел жить к ней, У нее двое детей, и она лет на шесть старше его. Пьет он запоями.
Сцена встречи с Николаем была описана подробно. Это случилось в воскресенье. Барак на окраине Москвы Ленчик насилу нашел. Адрес он взял у матери Николая. Старуха окончательно убита горем, живет в большой нужде. Когда он постучал в комнату, которую указали соседи, никто не ответил, хотя за дверью слышался мужской голос. Открыв дверь без разрешения, Ленчик в первую минуту растерялся: на полу, пьяный, ползал Николай. Он силился встать, но не мог. Ленчик подошел к нему и хотел помочь подняться, но тот уставился на него такими дикими оловянными глазами и разразился такой площадной руганью, что слушать ее было стыдно даже мужчине. Ленчика Николай не узнал даже тогда, когда тот напомнил ему, что раньше они были знакомы. Упоминал все о какой-то пропитой кофте, грозил какой-то Варьке…
Много других горьких подробностей сообщил Ленчик, и каждая из них была тяжела для Наташи. Виновницей во всем она считала себя.
Первое впечатление от письма было настолько тяжелое, что Наташа хотела все бросить и немедленно ехать в Москву. Найти Николая и спасти его. Спасти во что бы то ни стало! Ведь он ее так любил! Он ее послушается и станет таким же чистым и твердым, каким был раньше. Воображение уже несло ее в Москву. Одна за другой проплывали картины спасительного милосердия. И почему-то чаще всего Николай вспоминался таким, каким она видела его в последний раз: дождь, а он пьяный и в глазах слезы… Старалась заслонить эту картину другими светлыми эпизодами их дружбы, но она выпирала отовсюду, становилась все ярче. Здесь же перед глазами вставал образ матери — неумолимой, строгой и властной. Вот она повторяет слова: «Никогда! Никогда этого не будет, пока я жива!»
Это было в то время, когда Николай работал, учился и не пил. А сейчас? Что подумает о ней мать теперь, если узнает о ее намерении? Она этого не переживет. А потом эта… его жена Варька. Ведь она, наверное, не даст даже повидаться с ним. Пишет же Ленчик, что она из-за ревности ошпарила кипятком свою соседку.
…Так проходили недели. Наташа поздно ложилась спать и рано вставала. Похудела и как-то внутренне потухла. Илья Филиппович и Марфа Лукинична, жена его, видели, что она тает на глазах, но не могли понять отчего. Ученики приносили своей любимой учительнице цветы и провожали гурьбой до самого дома. Внутренний надлом в Наташе почувствовали все: ученики, учителя, знакомые. Но причины не знал никто. Поделиться же своим горем Наташа не хотела.
За обедом Марфа Лукинична подкладывала Наташе ее любимые грибочки, соленые огурцы, мороженую клюкву, но та ела мало.
А однажды Марфа Лукинична застала Наташу плачущей. Она тоже принялась плакать и жалеть, допытываясь, что с ней приключилось? Откуда налетел этот «вихорь»? Не в силах больше оставаться наедине со своим горем, Наташа все рассказала. Марфа Лукинична слушала и сокрушенно вздыхала.
— Да разве ты поможешь ему слезами, только себя горем-то убьешь. Хватит по целому лету за песнями ездить. Поезжай-ка в Москву, разыщи его, и, бог даст, все обойдется по-хорошему. Небось, ведь не без головы, одумается.
— А если не одумается? Если я его потеряла? — спрашивала Наташа и умоляюще смотрела на Марфу Лукиничну, ожидая утешительного слова.
— Бывает и так, голубушка. Ведь любовь, она штука особая, ее рукой не поймаешь. Бывает и так, что полюбится сатана пуще красного сокола, а бывает и наоборот. По-всякому бывает, раз на раз не угодишь. Так-то вот, дитятко.
Весь этот вечер Наташа и Марфа Лукинична просидели в горенке и обо многом переговорили. Марфа Лукинична рассказывала про свою горькую долю, когда она девкой жила в работницах, о том, как Илья Филиппович посватал ее, а выдавать за него не хотели: беден был. Сколько было слез ею пролито, как она убивалась, как уговаривала отца!..
Скрывать горькую новость, которую узнала от Наташи, Марфе Лукиничне было трудно. Как ни крепилась, но не вытерпела и на второй же день рассказала все Илье Филипповичу. Тот пообещал не подать и вида, что знает об этом, но тоже не удержался. Однажды вечером, спустя неделю, он подошел к столику, за которым Наташа склонилась над тетрадками со школьными сочинениями. Нахмурив свои густые спутанные брови, Илья Филиппович часто моргал. В душе его давно гнездилась жалость к Наташе, а вот слов подходящих, таких, чтобы выразить в них все: и отцовскую нежность, и заботу, и добрый совет, не находилось.
— Хватит вам, Наталья Сергеевна, себя казнить-то, — начал он. — Твердый человек с рельсов не сойдет. А этот сошел. Значит, середка в нем не та. Подыщем вам здешнего, уральца. Будет не хуже любого москвича.
Наташа чувствовала, что вместе с печальной новостью от Ленчика горе вошло не только в ее сердце, но и во весь барышевскнй дом.
Принимая от почтальона письма, Марфа Лукинична стала незаметно крестить их и что-то пришептывать: а вдруг и в этом что-нибудь плохое? Не дай бог! Раньше к почтальону выходил сам Илья Филиппович. Бывало еще из окна завидит его, шагающего с пузатой сумкой, и уже спешит навстречу, басовито причитая:
