Рут Ренделл - Заклание волков. Блаженны скудоумные
— А вчера утром вы нашли ее «альпин» на дорожке?
— Грязный, мокрый, с возмутительной наклейкой на лобовом стекле. Кто-то прилепил туда полосу «Нью-стейтсмен», — Марголис вздохнул. — Весь сад был усеян газетами. Вы могли бы прислать кого-нибудь, чтобы убрали? Или попросить городской совет? Наверное, нет?
— Нет, — твердо ответил Бэрден. — А в среду вы выходили из дома?
— Я работал, — отвечал Марголис. — Да и сплю я довольно много. — Он помолчал и рассеянно добавил: — Когда придется, понимаете? — Внезапно его голос зазвучал истошно, и Бэрдену подумалось, что гений малость не в своем уме. — Но я же без нее пропаду! Прежде она никогда не бросала меня вот так, ни слова не сказав! — Он вскочил, опрокинув стоявшую на полу бутылку с молоком. Горлышко откололось, и на бурый ковер хлынул поток скисшей белой дряни. — О, боже. Если вы не хотите еще кофе, пойдемте в студию. У меня нет фотографии сестры, но я могу показать вам ее портрет, коли вы думаете, что от этого будет прок.
В студии было общим счетом штук двадцать полотен, причем одно из них занимало целую стену. Прежде Бэрдену лишь раз в жизни доводилось видеть картину еще более исполинских размеров. То был «Ночной дозор» кисти Рембрандта. Инспектор весьма неохотно окинул это творение взором во время своего однодневного наезда в Амстердам. На полотне Марголиса были изображены какие-то неистово пляшущие фигуры, которые казались объемными благодаря примененной творцом технике. Помимо масляных красок, автор налепил на холст вату, металлические стружки и перекрученные полоски газетной бумаги. Бэрден поразмыслил и решил, что, пожалуй, «Ночной дозор» ему больше по нраву. Если портрет Аниты был выполнен в том же стиле, что и эта полумазня-полулепнина, едва ли он поможет опознать девушку. Она наверняка окажется одноглазой, с зелеными губами и металлической мочалкой в ухе.
Бэрден уселся в кресло-качалку, предварительно убрав оттуда потускневший серебряный поднос, измятый тюбик из-под краски и какой-то деревянный духовой инструмент предположительно средиземноморского происхождения. На всех горизонтальных поверхностях, включая пол, грудами лежали газеты, одежда, грязные чашки и блюдца, бутылки из-под пива. Возле телефона стояла стеклянная ваза с увядшими нарциссами и позеленевшей водой. Один цветок со сломанным стеблем нежно склонил высохшую головку на толстый ломоть заплесневевшего сыра.
Наконец Марголис вернулся с портретом, который приятно поразил инспектора. Он был выполнен в традиционной технике в стиле старых мастеров (хотя Бэрден этого не знал). На холсте был запечатлен бюст девушки. Глаза ее очень напоминали глаза брата — синие, с малахитовым оттенком, а волосы, такие же черные, как у Руперта, двумя широкими полумесяцами обрамляли щеки. Лицо было острое, ястребиное, но, тем не менее, прекрасное, рот изящный и при этом — пухлый, нос с едва заметной, почти призрачной горбинкой. Марголис то ли уловил, то ли придал образу сестры некую задиристую одухотворенность. И, если бы она, как считал Бэрден, не умерла молодой, то в один прекрасный день могла бы превратиться в грозную и неимоверно противную старуху.
Поскольку работу, представляемую автором, принято нахваливать, инспектор смущенно и робко проговорил:
— Очень мило. Просто здорово.
Вместо того, чтобы выказать признательность или удовлетворение, Марголис просто сказал:
— Да, чудесно. Одно из лучших моих произведений, — он водрузил картину на свободный подрамник и радостно оглядел ее, вновь придя в прекрасное расположение духа.
— Знаете, что, мистер Марголис, в таких случаях, как ваш, правила предписывают нам спрашивать родственников, где, по их мнению, может быть пропавший без вести человек. — Художник кивнул, не поворачивая головы. — Пожалуйста, сосредоточьтесь, сэр. Как вы думаете, где сейчас ваша сестра?
Инспектор поймал себя на том, что говорит все более суровым тоном, словно какой-нибудь директор школы. Быть может, он просто предубежден? Бэрден прибыл в коттедж «Под айвой», продолжая размышлять о статье в «Телеграф», служившей ему своего рода путеводителем, источником сведений о брате и сестре, сведений, получить которые от Марголиса он смог бы лишь ценой многочасовых усилий. Теперь же он, наконец, осознал, почему была написана эта статья и что представлял собой Руперт Марголис. Инспектор беседовал с гением или, если сделать скидку на журналистскую тягу к преувеличениям, с человеком, наделенным огромным дарованием. Марголис был совсем не похож на других людей. Что-то в его голове и кончиках пальцев делало этого парня иным, обосабливало его от ближних. Нечто такое, что, вероятно, будет до конца понято и оценено лишь спустя много лет после смерти живописца. Бэрден испытал чувство, очень похожее на благоговейный трепет, странное почтение, которое никак не вязалось с царившим вокруг беспорядком и с обликом этого бледнощекого битника, который, чего доброго, еще окажется Рембрандтом наших дней. Да и мог ли он, Бэрден, деревенский полицейский, судить, высмеивать или утверждать, что он — не мещанин и не обыватель?
Смягчив тон, Бэрден повторил свой вопрос:
— Как вы думаете, мистер Марголис, где она может быть?
— С каким-нибудь дружком. У нее их несколько десятков, — он повернулся, опаловые глаза его затуманились и уставились в пустоту. Интересно, доводилось ли Рембрандту вступать в соприкосновение с полицией тех времен? Должно быть, тогда гении встречались чаще, решил Бэрден, и люди знали, как с ними обращаться.
— Во всяком случае, я бы так подумал, кабы не записка, — добавил Марголис.
Бэрден вздрогнул. Неужели художник тоже получил анонимное письмо?
— Какая записка? В ней говорилось о вашей сестре?
— То-то и оно, что записки нет, хотя она должна быть. Понимаете, Анита часто пропадала. Она не тревожила меня, если я работал или спал, — Марголис провел пальцами по длинным растрепанным волосам. — А кроме сна и работы, у меня не так уж много занятий. Но сестра всегда оставляла на видном месте записку. Возле моей кровати или еще где. — Должно быть, он предался приятным воспоминаниям о предусмотрительности Аниты. — Обычно записка бывала пространной и обстоятельной: куда поехала, с кем, как убираться в доме, ну и… разные там мелкие поручения, понятно? — Марголис робко улыбнулся, но, когда зазвонил телефон, его улыбка сменилась кислой миной. — Это, небось, старый зануда Рассел Которн, — сказал художник. — Не дает мне покоя, требует, чтобы я сказал, где Анита.
Он оперся локтем о головку заплесневелого сыра и снял трубку.
— Нет ее дома. Не знаю, где она.
Глядя на Марголиса, Бэрден гадал, какие-такие мелкие поручения давала ему сестра. Похоже, даже такой пустяк, как телефонный разговор, превращал художника в законченного человеконенавистника.
— Да будет вам известно, что у меня тут полиция. Разумеется, я вам сообщу, если сестра приедет. Да, да, да. Что значит, увидимся? По мне, так лучше бы нам не видеться. Мы и не видимся никогда.
— Теперь увидитесь, мистер Марголис, — вкрадчиво проговорил Бэрден. — Сейчас мы с вами отправимся в гости к мистеру Которну.
4
Уэксфорд в задумчивости сравнивал два листка бумаги. Один — с надписью красной шариковой ручкой, и другой — новенький, девственно чистый. Фактура, цвет и водные знаки на обоих листах были одинаковые.
— Все-таки их продавали у Брэддона, сэр, — сказал сержант Мартин. Он был ревностным и исполнительным служакой, и с лица его никогда не сходила угрюмо-сосредоточенная мина. — Гровер продает только блокноты и альбомы для рисования. Брэддон заказывает такую бумагу и лондонского поставщика.
— То есть, она приходит по заказу?
— Да, сэр. К счастью, ее поставляют только одной покупательнице, миссис Аделине Харпер, проживающей на Уотерфорд-авеню в Стауэртоне.
Уэксфорд кивнул.
— Богатый квартал, — сказал он. — Большие старинные особняки.
— Соседи говорят, что сама миссис Харпер в отъезде, сэр. Отправилась на пасхальные каникулы. У нее нет слуг-мужчин. По понедельникам, средам и пятницам приходит домработница, вот и вся ее челядь.
— Могла ли эта домработница прислать нам письмо?
— Дома там большие, сэр, и стоят поодаль друг от друга. Уотерфорд-авеню не подведомствен горсовету, это не район многоэтажек, где все друг друга знают. Тамошний люд живет обособленно. Соседи хоть и видели, как приходит и уходит домработница, но никто не знает ее имени.
— Значит, ни нанимателю, ни соседям не ведома ее привычка прикарманивать дорогую писчую бумагу и другие мелочи?
— Соседям известно лишь, что она средних лет, броско одевается и рыжеволосая, — ответил Мартин, несколько смущенный тем, что добытые им сведения так скудны.
— Понедельник, среда, пятница… Полагаю, она приходит, когда хозяйки нет дома?
