Николай Псурцев - Без злого умысла
Тот молча кивнул. Бордачев стоял уже в новеньком изящном вельветовом костюме, модной голубой рубашке с распахнутым воротом и, хитро улыбаясь, в упор смотрел на Мохова. Павел отвел глаза.
— В большие начальники рветесь, — повторил Бордачев, обернувшись с порога.
Когда его увели, Мохов обессиленно опустился на стул и прикрыл глаза. Неужели и Бордачеву что-то известно? Да нет, чепуха, бред, этого просто не может быть, это элементарное совпадение. Надо взять себя в руки, иначе можно сорваться.
— Устал? — встревоженно спросил Пикалов.
— Есть немного, — ответил Мохов, открывая глаза. Он огляделся и попросил одного из оперативников, коренастого сильного брюнета: — Володя, приведи Григоренко. И узнай, как там наш дрессировщик. Его в больницу, наверное, надо.
— А черт его знает, может, и есть в словах Бордачева доля истины, — пожав плечами, сказал Пикалов, после того как инспектор вышел. — Вкалываешь, рискуешь. Ведь, ты заметь, обычная проверка документов может обернуться чем угодно, и ножом, и обрезом… и так ведь каждый день. А ты все опер, ну, старший опер.
— Ну, тебе, положим, рано об этом рассуждать, — сухо ответил Мохов. — Будешь квалифицированно работать, заметят, не сомневаюсь.
Павел говорил это совершенно искренне. Он был убежден, что это только ему не везет — в понедельник родился.
Григоренко приблизился подобострастно, на цыпочках, с виноватым выражением лица. Неопределенного цвета щетина старила его, а длинные волосы делали похожим на дьячка. Мятый огромный пиджак свисал почти до колен.
— Никак не думал я, Иван, что при таких обстоятельствах мы встретимся, — холодно начал Мохов. — Целый букет сейчас у тебя: и недонесение, и укрывательство, а может, и соучастие.
— Старый я уже, дурной стал, да еще водка, зараза треклятая, винтом меня вертит, — приложив руки к груди, испуганно зачастил Иван. Слюнявые губы его мелко тряслись. — Володька Сутяжин с лесосплава, дружок мой, попросил этого, ну того, кого вы взяли, до поры приютить. Жить, говорит, ему пока негде, а тебе от этого польза. Водки, мол, невпроворот. Я ж не знал, не знал ничего я… бес попутал… Това… гражданин Мохов. Прости, господи, мою душу грешную.
— Собирайся!
— Не губи, умоляю. — Григоренко рухнул на колени. Стремительно подскочивший Пикалов рывком поставил его на ноги.
— Ладно, — махнул рукой Павел, делая вид, что все это ему надоело, — не верещи. Дам я тебе шанс. Если вправду не знал, что это за человек, отпущу, но с одним условием.
— Каким? — успокоившись, поинтересовался Иван.
— Приедем в отдел, узнаешь, — отрезал Мохов и обратился к оперативникам: — Кому я постановление на обыск отдал, покажите его Григоренко, найдите понятых и приступайте.
В одной из машин Мохов с удивлением обнаружил Хорева. Брючина у того была задрана, обнажив туго перемотанную бинтами ногу.
— Почему не отвезли в больницу? — подавив закипающую злость, осведомился Мохов у шофера.
— Дык… — начал было он, оправдывающе выставив вперед ладони с растопыренными пальцами.
— Это я попросил, — перебил его Хорев. Тон у него был подавленный, а глаза сумрачно смотрели в пол. — Подумают, что струсил, какого-то укуса дурацкого испугался, — он обреченно покачал головой. — И так кругом виноват. Противопоказано мне, наверное, в органах работать.
— Скор ты на выводы, — Мохов ободряюще ткнул оперативника кулаком в плечо. — Даю слово, я из тебя настоящего сыщика сделаю.
Мохов произнес эти слова и мгновенно помрачнел. Всю дорогу до отдела он молчал.
В тот же день Бордачев, Григоренко и задержанный на сплаве Сутяжин были допрошены. Бордачев не признавался ни в одном грабеже, хотя по городу за ним было четыре эпизода. Но трое потерпевших опознали Бордачева по фотографиям. Однако следователь эти козыри пока держал при себе. Сутяжин признался, что попросил Григоренко приютить Бордачева. После допроса Сутяжина Мохов заперся с Григоренко и около часа беседовал с ним. Выйдя из кабинета, улыбающийся Иван долго тряс Мохову руку и, придав лицу выражение самой искренней любви, рассыпался в благодарностях и клятвенных заверениях в верности.
На оперативном совещании начальник уголовного розыска объявил Пикалову устный выговор за неквалифицированно проведенное задержание. И Мохову тоже досталось как старшему группы. А Пикалов минут пять на разные лады проклинал собаку и ее хозяина, из чего Мохов сделал вывод: «У плохих хозяев — плохие собаки».
На следующий день к вечеру была доставлена Росницкая. Варюхин решил тут же допросить ее. Он сообщил об этом Мохову и пригласил его к себе. Мохов заволновался. Неопределенность томила его. Ведь Росницкая, в конце концов, может и вспомнить того, кто передавал ей шкурки. Хорошо, если это будет совершенно посторонний человек. А если?..
Выглядела Росницкая эффектно. Тридцать три года — возраст расцвета для женщины. Неудобства, испытываемые при этапировании, нисколько не отразились на ее элегантном кремовом платье и бархатном пиджачке. Тяжелые черные волосы были тщательно расчесаны и уложены, в чуть удлиненных цыганских глазах не было ни тени усталости.
Варюхин даже не успел представиться задержанной и задать первые вопросы, как она заговорила сама — быстро, отрывисто, низким голосом, досадливо скривившись:
— Шустрые мальчики в Москве, на испуг взяли, я и прикинуть-то, что к чему, как следует не успела, как посыпалась. В конце концов, могла сказать, что нашла шкурки на улице, верно? Но потом решила, что правильно сделала. Вы бы рыть под меня стали и все равно чего-нибудь да откопали, верно? Так что согласна дать чистосердечные признания.
— Верное решение, — серьезно одобрил Варюхин. — Вы неглупая женщина.
— Но глупо попалась, — усмехнулась Росницкая.
— С кем не бывает, — пожал плечами Варюхин. — Рано или поздно. Особенно при вашей профессии.
— Но я парикмахер, — неуверенно возразила Росницкая.
Варюхин улыбнулся.
— Это ваше хобби, — мягко заметил он. — Я имею в виду стрижку волос. А настоящая ваша профессия — скупщик краденого.
Росницкая передернула плечиками.
— Уж попалась один раз, — обиженно проговорила она, — так сразу ярлыки вешать.
— Не один, к сожалению, — Варюхин подмигнул Мохову. Тот постарался в ответ весело ухмыльнуться, но не получилось — лишь дурацкая гримаска исказила лицо. Но Варюхин на сей раз ничего не заметил. — Мы против вас возбуждали уже однажды уголовное дело…
— Но ничего не доказали, — с вызовом перебила Росницкая.
— Два раза задерживали, — продолжал Варюхин, не обратив внимания на слова женщины. — Так что нет дыма без огня. Даже если подходить формально.
Росницкая отвернулась к окну.
— Дура я все-таки, дура, — горько усмехнувшись, процедила Росницкая. Лицо ее на мгновение стало некрасивым. — Лучше бы сказала, что нашла эти чемоданы в поезде, на рынке, на улице…
— Обиделись? — деланно изумился Варюхин. — Значит, ошибся я, говоря, что вы умны. Обижаются только дураки, как сказано в одной пьесе, умные люди делают выводы. А выводы такие. Если действительно расскажете все чистосердечно и поможете следствию, то суд учтет это, гарантирую, к тому же у вас первая судимость. Это тоже учитывается. Уверен, что санкция будет минимальная. Ваша красота еще не успеет поблекнуть.
Росницкая вздохнула, обвела взглядом кабинет — голые желтые стены, большой стол, за которым сидел Варюхин, двухкамерный сейф, несколько стульев, широкое окно, задернутое занавесками, — покривилась неодобрительно, сказала:
— Безрадостный у вас кабинет какой-то, мрачные мысли, наверное, здесь к вам приходят. — Проговорив это, она внимательно посмотрела на Мохова, тот невольно опустил глаза. Не отводя — взгляда, Росницкая спросила:
— Вы тоже считаете, что я уже конченая, Павел Андреевич?
Мохов ей нравился, внешне, во всяком случае. Это он еще в первый раз задерживал ее.
— Ничуть, — излишне быстро ответил Мохов, на долю секунды встретившись взглядом с женщиной. — Нисколько. Кто вам это сказал? У вас еще все впереди: и жизнь, и семья, и дети…
— Слова, слова, слова, — невесело улыбнулась Росницкая и решительно повернулась к Варюхину. — Спрашивайте.
— Вопросы самые простые, — сказал Варюхин. — Первый: откуда шкурки?
Росницкая поправила рукой волосы, откинулась на спинку стула, платье обтянуло большую упругую грудь, покачала головой.
— Поверьте, — начала она. — Я сейчас буду говорить только правду, но вы можете не поверить. Потому что эта правда больше смахивает на красивую выдумку.
Варюхин ободряюще кивнул.
— Был у меня… друг. Юрочка Куксов, — женщина горько усмехнулась. — Вот именно, был, хоть пару строчек черканул бы. Так вот, он работал водителем отдела сельского хозяйства, красивый такой, сильный. Вроде любила я его, скорее всего любила, иначе бы… Так вот, говорит он как-то: «Я слышал, у тебя канал есть, где шмотки классные сбыть можно». Я молчу. Помоги, просит. Мне, конечно, не по себе стало. И ты, думаю, тоже в этой грязи крутишься. Всю ночь, помню, плакала. Ладно я, а он зачем? В общем, отказать я ему не смогла. Первую партию шкурок привез он мне сам, через месяц я их реализовала в Москве. Юрочка был доволен. Но потом он исчез, сказал, что увольняется и уезжает. Обещал взять с собой. Заживем, говорил, как люди. Обманул, — невесело хмыкнув, Росницкая развела руками. — До отъезда проинструктировал. Ты будешь записки, говорит, получать, в почтовом ящике они будут, где и когда передать товар. Только записки эти сжигай сразу. Раза три строго так сказал, чтобы я их сжигала. Деньги будешь отдавать, как скажут, и не шути, убьют не раздумывая, люди горячие. Недели через две я получила первую записку. Там был номер и шифр ячейки в камере хранения на вокзале. Отпечатана записка была на машинке. Я взяла товар, реализовала, деньги передала тоже через камеру хранения. Комиссионные у меня были большие, так что недовольной мне быть причин не было.
