Элизабет Джордж - ПРЕДАТЕЛЬ ПАМЯТИ
Джил объявила нам: «Мне нужно немного поработать, так что я оставлю вас развлекать друг друга. Ты ведь не меня пришел навестить, Гидеон?»
Я подумал, что и в самом деле мог бы иногда заглядывать к ней, тем более что вскоре она станет моей мачехой, как ни странно это звучит. Но по ее интонациям было ясно, что она просто хочет понять ситуацию, а не пытается уколоть меня, как любят это делать женщины.
И поэтому я сказал: «У меня тут возникло несколько вопросов…»
«Конечно, — сказала Джил. — Я буду в кабинете, если что». И она скрылась в одной из комнат.
Оставшись вдвоем, мы с папой удалились на кухню. Папа передвинул массивную кофеварку Джил в центр рабочего стола, достал кофейные зерна, засыпал их куда-то внутрь механизма. Кофеварка, как и вся квартира, воплощает собой взгляды и предпочтения Джил. Эта машина обладает способностью производить за одну минуту одну чашку любого типа кофе: просто кофе, капуччино, эспрессо, кофе с молоком. Еще она подогревает молоко и кипятит воду и, полагаю, могла бы мыть посуду, стирать белье и пылесосить, если ее правильно запрограммировать. Раньше папа пренебрежительно фыркал при виде таких приборов, теперь же, как я заметил, он пользовался одним из них весьма умело.
Он вынул из шкафчика две кофейные чашки с блюдцами. В миске рядом с раковиной нашел лимон. Когда он стал искать нож, подходящий для того, чтобы срезать для нас по завитку цедры, я заговорил:
«Папа, я видел фотографию Сони. То есть более четкий снимок, чем тот, что ты мне показывал. В газетной вырезке. В статье о судебном процессе».
Он повернул какие-то рычаги на кофеварке, заменил одинарный кран на двойной, достав его из ящика, и разместил под ним чашки. Нажал на кнопку. Кофеварка тихо заурчала. Затем он снова вернулся к лимону и снял цедру идеальной спиралью, которая оказала бы честь и шеф-повару ресторана «Савой». «Понятно», — вот и все, что он сказал. И стал срезать вторую спираль.
«Почему мне никто не сказал об этом?» — спросил я.
«О чем?»
«Ты знаешь о чем. О суде. О том, как умерла Соня. Обо всем. Почему мы никогда об этом не говорили?»
Отец покачал головой. Со вторым завитком цедры он справился столь же успешно, как и с первым, и бросил их в чашки, когда кофе был готов. Потом он вручил одну чашку мне и спросил: «Там?» — склонив голову в направлении гостиной, выходящей на террасу с видом на другие старинные здания напротив.
В пасмурный день, как этот, терраса не обещала особого уюта. Зато там нам было гарантировано уединение, которого мы оба хотели, и поэтому я пошел вслед за папой в гостиную.
Как я и ожидал, на террасе мы были совершенно одни. Джил уже накрыла чехлами летнюю мебель, но папа снял полиэтилен с двух стульев, и мы уселись. Он поставил свою чашку на колено и застегнул молнию куртки. «Я не хранил те газеты, — произнес он. — Не читал их. Больше всего на свете я хотел забыть. Возможно, сейчас такое отношение к прошлому не в моде. Сейчас мы все должны предаваться самым тяжелым воспоминаниям, пока нас не затошнит. Но я вырос в другое время. И я пережил это — пережил те дни, недели, месяцы. Когда все закончилось, я мечтал только об одном: забыть, что все это случилось».
«Поэтому мать ушла от нас?»
Он поднял чашку и отпил немного кофе, но при этом смотрел на меня. «Я не знаю, что чувствовала твоя мать. Мы не могли говорить об этом. Ни я, ни она. Говорить об этом значило бы заново пережить этот кошмар, но одного раза нам было более чем достаточно».
«Мне нужно, чтобы со мной кто-нибудь поговорил о том времени».
«Опять одна из бесценных рекомендаций твоего доктора Роуз? Соня любила скрипку, если тебя это интересует. Она любила тебя и скрипку, так будет точнее. Говорила она очень мало — речь у детей с синдромом Дауна развивается поздно, — но твое имя выговаривала».
Он как будто делал разрез, тонкий, но безукоризненно ровный разрез в моем сердце. «Папа…» — начал я, но он не дал мне продолжить.
«Извини. Мне не следовало этого делать».
«Почему никто не говорил о ней потом?» — задал я вопрос, ответ на который был очевиден: мы никогда не говорили ни о чем неприятном. Дедушка периодически срывался в буйство; его увозили куда-то за город, откуда он не возвращался неделями, но мы ни словом не признавали этого факта. Однажды моя мать исчезла из дома, забрав с собой не только все свои вещи, но и всякое напоминание о том, что она когда-то была частью семьи, однако мы не обсуждали, куда она делась и почему. Так зачем я, сидя на террасе отцовской любовницы, спрашиваю его, почему мы не говорили о жизни или смерти Сони? Ведь мы были людьми, которые никогда не говорят о вещах, которые могут причинить боль или надорвать сердце, не говорят ни о чем плохом или печальном.
«Мы хотели забыть о том, что случилось».
«Забыть, что случилась моя мать? Забыть, что случилась Соня?»
Он внимательно посмотрел на меня, и я увидел в его глазах тот стальной блеск, то выражение, которым он неизменно и с успехом пользовался, когда хотел ограничить территорию, где был только лед, пронизывающий ветер и бесконечное пепельно-серое небо. «Это недостойно тебя, — сказал он. — Я думаю, ты понимаешь, о чем я».
«Но ни разу не произнести ее имя! За все эти годы! Не назвать его мне! Ни разу не произнести даже эти слова: "Твоя сестра"!»
«И ты думаешь, ты бы выиграл от того, что убийство Сони вошло бы в нашу ежедневную жизнь? Ты этого хотел бы?»
«Я просто не понимаю…»
Отец допил свой эспрессо и поставил чашку на пол рядом с ножкой стула, на котором сидел. Потом откинулся на спинку. Его лицо посерело, почти слилось с седыми волосами, которые он откидывал со лба назад, так же, как я, открывая ломаную линию роста волос — такую же, как у меня, с двумя залысинами-фьордами по обеим сторонам выдающегося вперед треугольника. Он произнес: «Твою сестру утопили в ванне. Ее утопила немецкая девушка, жившая под нашей крышей».
«Я знаю…»
«Ничего ты не знаешь. Ты знаешь только то, что написано в газетах, но ты не знаешь, каково было быть там, посреди всего, что случилось. Ты не знаешь, что Соня погибла потому, что ухаживать за ней становилось все труднее, и потому, что немка…»
Катя Вольф, думал я. Почему он не называет ее по имени?
«…была беременна».
Беременна. Это слово — как щелчок пальцами у меня перед носом. Это слово вернуло меня в мир моего отца, к тому, что" ему пришлось пережить, и к тому, что еще предстоит пережить в связи с его нынешними обстоятельствами. Я вспомнил о фотографии Кати Вольф, на которой она мечтательно улыбается в объектив камеры, сидя в садике с Соней на руках. Я вспомнил о снимке, на котором она выходит из полицейского участка, тощая как палка, больная на вид, с заострившимися чертами лица. Беременная.
Я пробормотал: «На снимке она не была похожа на беременную» — и перевел взгляд на соседнюю террасу, с которой за нами наблюдала старая пастушья овчарка. Заметив, что я гляжу на нее, собака привстала на задних лапах, опершись передними о перила, ограждавшие террасу. Она начала лаять, и меня передернуло от ужаса и жалости. У овчарки удалили голосовые связки, и теперь она могла издавать лишь полное надежды, но почти беззвучное, жалкое сипение, состоящее из воздуха, мышц и жестокости. Мне чуть не стало дурно.
Папа спросил: «На каком снимке?» И должно быть, сразу понял, о чем я говорю, потому что сказал, не дожидаясь моих пояснений: «Тогда еще ничего не было видно. В начале беременности ей все время было плохо, она не могла есть и совсем не прибавила в весе, наоборот, похудела. Сначала мы заметили, что она почти не притрагивается к пище, потом — что она выглядит нездоровой, и подумали, что у нее расстройство на любовной почве или что-то в этом духе. Она и наш жилец…»
«Наверное, Джеймс».
«Да, Джеймс. Они были близки. То есть гораздо ближе, чем мы думали. Он был рад помочь ей с английским, когда у нее было время. Мы ничего не имели против, пока она не забеременела».
«И что йотом?»
«Мы сказали, что ей придется уйти. У нас ведь не приют для матерей-одиночек, нам нужен был человек, который будет уделять все свое внимание Соне, а не себе — своему здоровью, своей проблеме, своему состоянию. Мы не выбросили ее на улицу и даже не велели покинуть нас немедленно. Но сказали, что, как только она сможет найти себе другое… место, работу, то она должна уйти. Это означало бы, что ей придется расстаться с Джеймсом, и она сорвалась».
«Сорвалась?»
«Слезы, гнев, истерика. Она не справлялась с собой. Да и как ей было справиться? Тут и беременность, и плохое самочувствие, и перспектива остаться без жилья и работы, и твоя сестра. Соню тогда только что выписали из больницы в очередной раз. Она нуждалась в постоянном внимании. И немка не выдержала».
«Я помню».
«Что?» Я слышал в его голосе нежелание продолжать болезненный для него разговор, но в то же время он не мог не помочь сыну — горячо любимому сыну — вырваться из тюрьмы памяти.
