Аркадий Вайнер - Лекарство против страха
Шарапов дочитал последнюю бумагу, сделал в левом верхнем углу косую размашистую роспись и сложил всю стопу в коричневую папку с тиснением «На исполнение». Поднял на нас взгляд, и лицо у него было такое, будто он меня впервые видит, и не сидели мы с ним вчера на кухне, и не подкладывал он мне в тарелку горячие, рассыпчатые картофелины, и не жаловался со стоном душевным на прохвоста зятя.
— Ну-с, я вас слушаю, — сказал он, чиркнул неспешно блестящим огнеметом зажигалки, лениво затянулся и пустил через губу струю дыма, плоскую, как нож.
— Товарищ генерал, материалами, собранными мной в результате служебного расследования, исчерпывающе доказывается, что инспектор Поздняков был неизвестным преступником отравлен сильнодействующим лекарственным препаратом. В связи с этим полагаю служебное расследование прекратить и разрешить Позднякову приступить к исполнению обязанностей.
Шарапов встал из-за стола, мы с Поздняковым тотчас же поднялись. Шеф, обогнув рефлектор на полу, подошел к окну и, повернувшись к нам спиной, стал смотреть на улицу, и я вспомнил, как несколько минут назад смотрел в окно Поздняков. Вот только выражения лица Шарапова мне было не угадать. Он повернулся неожиданно и быстро спросил:
— Всё?
— Всё.
— Отказываю! — Чуть не налетев на рефлектор, он прошел за стол и сел. Поздняков побледнел еще сильнее, и я молчал, рассматривая красную змеящуюся сердцевину рефлектора: не спрашивать же мне Шарапова, почему он передумал со вчерашнего вечера!
Он сплел пальцы рук и стал быстро крутить большими пальцами один вокруг другого, потом заговорил так, будто вслух раздумывал над каким-то очень сложным вопросом и приглашал нас тоже подумать, потому что без совета с нами уж никак ему было этот вопрос не решить:
— При расследовании любого криминального эпизода органы суда и следствия всегда очень волнует вопрос о судьбе похищенного. — Он помолчал и будто невзначай, как о каком-то пустячке, спросил: — Чего там у тебя похитили, Андрей Филиппович?
— Пистолет «Макаров» и служебное удостоверение, — выговорил Поздняков так, будто языком двигал громадные каменные глыбы, и все они четыре раза грохнули — каждое слово в отдельности — на лакированный паркет кабинета.
— А денег не взяли? — заинтересованно расспрашивал Шарапов, будто впервые вообще услышал об этой истории.
— Никак нет, денег не взяли.
— Много было денег с собой?
— Рубля два, — сказал Поздняков, и был он уже не бледный — синюшно-багровая краснота заливала его костистый затылок.
— Ну, слава богу, хоть деньги в целости остались, — облегченно вздохнул Шарапов. — А вот что с пистолетом и удостоверением делать — прямо ума не приложу. У тебя, Тихонов, на этот счет никаких умных соображений не имеется?
Я промолчал, потому что само собой разумелось, что он в моих умных соображениях не нуждается.
— А то давай расследование в отношении Позднякова прекратим, выпишу я сейчас Позднякову записочки в оружейный склад и в управление кадров, и зашагает он отсюда гоголем — как настоящий инспектор — с пистолетом и удостоверением, а не как мокрая безоружная курица…
— Я… я… я… не… никогда, — вдруг начало прорываться из Позднякова.
С непостижимой быстротой и легкостью для такого тяжелого корпуса генерал выскочил из-за стола и устремился навстречу Позднякову:
— Давай, давай, Поздняков, скажи, что ты думаешь по этому поводу! А то ты молчишь, мне ведь и неизвестно, может быть, ты считаешь, что я не прав, чиню тут над тобой, несчастным, суд и расправу, когда ты мне и слова сказать не можешь.
— А-а-а! — с хрипом выдохнул Поздняков и обреченно махнул рукой.
Шарапов прошелся по кабинету, чуть не налетел на рефлектор, чертыхнулся, кряхтя, наклонился, поднял с пола и поставил рефлектор на шкаф и оказал, вроде ни к кому не обращаясь:
— Вот так с бестолковыми работниками часто получается: поднимают повыше, чтобы под ногами не болтались.
Потом снова вернулся к нам, неподвижно замершим у стола, остановился напротив и раздельно сказал:
— На фронте войсковая часть за утерю знамени и оружия подвергалась расформированию и исключению из списков армии. Твое удостоверение, Поздняков, — это частица Красного знамени милиции, это знамя отдельной боевой единицы, название которой — офицер советской милиции. Властью рабочих и крестьян тебе дано это маленькое знамя и вместе с ним права, ни с чем не сравнимые. Ни с чем — понял? И сейчас эти права преступники используют против тех, кого ты защищать должен! Под твоим знаменем и с твоим оружием в руках! И, прости уж меня великодушно, запасных знамен у меня нет и лишнее оружие не валяется…
Наступившая тишина судорожно билась от тяжелого дыхания Позднякова, который спросил беспомощно:
— Что же мне делать-то теперь?
— Преступников поймать! — рубанул Шарапов, круто повернувшись к нему на каблуках. — В бою вернуть свою честь и оружие!
Поздняков сделал руками такой жест, что, мол, я ведь только и прошу об этом, дайте только возможность. Шарапов сказал ему:
— Вот Тихонов берет тебя на поруки, так сказать, на свою ответственность. Ты подумай, чем он рискует. — Подошел к несгораемому шкафу, вынул из кармана кожаный мешочек с ключами, долго искал нужный, вставил в прорезь сейфа, звякнул замок, отворилась полуметровой толщины дверь, и Шарапов что-то достал с нижней полки — обернутый в газету сверток, положил его на стол, запер дверь снова. — А как же нам быть с оружием-то, если Тихонов тебя подключит к реализации?
Поздняков сглотнул слюну, кадык прыгнул у него на шее, как мяч, он хрипло сказал:
— Да только бы нам выйти на них с товарищем капитаном Тихоновым, я их голыми руками пополам разорву. — И, глядя сбоку на жилистую, сухую стать Позднякова, я сразу поверил ему.
Шарапов засмеялся, блеснув светлым рядом золотых коронок:
— Вот это ты бы мне удружил, Поздняков! Мне ко всем делам не хватает только, чтобы, преступники застрелили офицера милиции из служебного оружия. Успокоил! — Он развернул газету, и я увидел старую, сильно вытертую кобуру армейского пистолета TT, давно уже снятого с вооружения.
— Безоружным пустить тебя против заведомо вооруженных преступников я не могу, — сказал Шарапов. — А выдать тебе новый табельный пистолет не имею права, да и, честно говоря, не хочу.
Разговаривая, он неторопливыми, но очень точными, уверенными движениями расстегнул кобуру, вынул пистолет, когда-то воронено-черный, а сейчас уже сильно пообтершийся до светлого стального блеска, заботливо смазанный, жирно блестящий, сдвинул защелку, вытащил обойму, пересчитал ногтем патроны, щелкнул затвором, посмотрел в ствол, загнал в магазин обойму, поставил на предохранитель и вложил TT обратно в кобуру. Подошел к нам и протянул Позднякову оружие:
— На, Поздняков, это мой собственный пистолет. Четыре года он мне на фронте отслужил, да и после, здесь уже, слава богу, ни разу не подвел. Вернешь мне его, когда свой с честью у бандитов отберешь…
Шарапов сел за стол, своими короткопалыми сильными ладонями разгладил газетный лист, сложил его аккуратно — сначала вдвое, потом вчетверо — и убрал сложенную старую газету в ящик стола, словно было у него обязательство потом снова завернуть возвращенный пистолет именно в эту газету. Может быть, он сделал это по рассеянности, во всяком случае, я этого не понял, ибо предугадать поступки моего генерала очень трудно, даже если его хорошо знаешь много лет. Не глядя на нас, Шарапов буркнул:
— Свободны.
Поздняков прижимал к груди кобуру, и на лице его была такая горечь от бессилия что-то сказать, объяснить, поблагодарить! Несколько раз он глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть, или закричать изо всех сил, или сказать что-то, никем не слыханное, но из всего бурлящего в горле потока слов он выдавил лишь отчаянное:
— Э-эх! — махнул рукой, резко, как на строевом смотру, сделал четкий полуоборот через левое плечо и пошел быстро к двери.
…Давно спина моя не вкушала соленой ласки плетей, и я не имею ни малейшего желания дать ей отведать снова этого лакомства неудачников. Я мчусь сквозь синий апрельский вечер домой, дабы тронуть в ночь лошадей к французской границе. При этом я надеюсь, что Фуггер не поспешит наказывать меня сразу: он финансист, а не полководец и нажил свое состояние разумной осмотрительностью, но не бессмысленной решительностью.
Над крепостными башнями перекатывается сиреневая холодная луна, она немного сплющена, словно на нее уселся своим каменным задом Якоб Фуггер. Зажигаются в домах неяркие огни, на крепостной стене кричат караульные «Слушай!», и эхо их жестяных голосов смягчается ветром и расстоянием, доносясь сюда печальным гласом бессонной одинокой ночной птицы, и от этой сумеречной мглы, прозрачного и грустного света сплющенной луны, запаха жаркого из-за неплотно прикрытых ставен, звона пивных кружек в трактире, наслышного треска лопающихся на деревьях почек мне невыносимо грустно. Добрые граждане славного Страсбурга наедятся сейчас жареного мяса, напьются ароматного черного пива и густого красного вина и залягут под двойные пуховики со своими белыми мягкими женами, и будет им тепло, сытно, и будут они там со страстью и яростью тискать друг друга, как цирковые борцы, и родятся у них маленькие страсбуржцы, которые снова будут есть мясо, пить пиво, любить друг друга, и в болезнях призовут меня снова, и в благоденствии снова же прогонят.
