Юлиан Семенов - Противостояние
Он внимательно наблюдал за тем, кто регистрировался на его рейс. Он ждал, чтобы среди пассажиров появилась какая-нибудь старуха с внучком, он очень надеялся на это, или беспомощный дед с клюкой — тоже подходит.
Но регистрировались, в основном, колхозники — пожилые мужчины в невероятной величины кепках, их жены, одетые, несмотря на жару, очень тепло. Подошел к стойке старик, но без клюки, ходит вполне самостоятельно, к нему не навяжешься, назойливость — заметна. До объявления посадки оставалось еще полчаса.
«Это хорошо, что я уговорил девицу в кассе отдать последний билет на этот рейс, — думал Кротов. — Только не надо зазубривать движения, это Луиг советовал, а немцы все одно заставляли, поэтому и войну проиграли, фрицы чертовы! Выиграли б, не пришлось мне змеем жить, ногой бы все двери открывал… Все получится так, как я задумал, только не зубрить движения. А если в самолете будет сидеть гаденыш из транспортной милиции? Нет, на таких рейсах не должен. Да и потом я его замечу, всего три пассажира должны еще прийти, что ж этот гад будет регистрироваться, как мы? Самолет маленький, одна проводница, и все. Дверь у пилотов закрыта, а она ходит, воду дает, если только попросишь, на таких рейсах вода не положена, билет и так дешевый… Из Смоленска я ушел чистый, они не могут Кротову со мною повязать, они сейчас округу шарашат, ищут, кто взял ювелирный… Даже если малыша уже нашли в Магадане, со мной не свяжут… Головушки нет, пальчиков — тоже… Ах, Журавлева, Журавлева, ах, плачет по тебе петля, сука… Нет, я иду чистым, я чувствую это, через час я буду там… Золото и бриллианты таможенная «пищалка» не посечет, в тряпке, под инструментом, рядом с пистолетом, тысяч пятьдесят зеленых потянет, ничего, для начала хватит… Эх, пришла бы бабка с детенышем, с каким-нибудь завалящим, запаха я их не переношу, а этого бы козой пугал, леденцами кормил, с ребенком куда хочешь пустят, относятся по-особому, социализм, мать его растак, забота о детях, чтоб они все неладны были… «Беременна я, Гришенька, — вспомнил он Петрову, — ребеночек у нас будет». Дура, сама себя счастья лишила. Она б мне сейчас пригодилась, она зубами б глотку кому хошь перегрызла, только скажи… Баба и есть баба, достал ты ее — каштан из огня потащит, отца родного продаст…»
И тут Кротов увидел того, кого так ждал: шла потная, растерзанная женщина с двумя тяжелыми чемоданами, а за нею, вцепившись пальцами в юбку, топала плачущая девочка с куклой в руке.
Кротов поднялся, подбежал к женщине:
— Я помогу… Носильщиков-то не было, что ли?
— Да откуда они! — ответила женщина, вытирая со лба пот.
— Безобразие, да и только. Если фрукты везете, не советую сдавать, лучше я вам помогу донести, швыряют чемоданы, спасу нет, помнут все.
— Да неудобно, что ж вы тащите, — ответила женщина, — спасибо, только тяжелый чемоданище-то.
— Он тяжелый, а я не такой уж и старик, — Кротов нагнулся к девочке, достал из кармана леденец: — Держи, маленькая. Тебя как зовут, мамина дочка?
— Ли-дочка, — протянула девочка и начала деловито развертывать леденец, вопросительно при этом глядя на мать.
Та, наконец, улыбнулась:
— Съешь, доченька, пососи…
Кротов подвел женщину к стойке, поддерживая под руку, спросил у регистраторши:
— Можно нам чемодан с собой взять, девушка? Там фрукты, кидать будут, помнут.
— Тащите, если хочется, — ответила девушка за стойкой, взвешивавшая чемоданы, — только перевес, двадцать шесть килограммов лишние.
— А у меня недовес, — Кротов заставил себя улыбнуться, — мы ж вместе летим, вы на мой вес запишите чемодан, доплачивать не хочется, да и маленькая с нами…
— Покажите ваш билет, — сказала девушка.
— Да я ведь только сейчас регистрировался…
— Все вы «только сейчас» регистрируетесь.
— Чего ж вы грубая такая? — удивилась женщина. — И так лететь с ребенком страшно…
— Страшно — поездом ездите, — отрубила девушка. Она развернула билет Кротова. — У вас рюкзак семнадцать килограммов, Мулиношвили. Все равно три килограмма перевес…
— Да ладно, — сказал Кротов, — три кило всего, а мы с ребеночком…
Девушка поставила штампы, вернула билеты, одну бирку повесила на чемодан, который стоял на весах, вторую протянула Кротову:
— Прицепите на тот, что с собой берете.
— Только у нас девочкины вещи в том, — Кротов кивнул на чемодан, который по-прежнему стоял на весах. — Можно будет в самолете взять оттуда теплые вещи?
— Бортпроводника спросите, а не меня!
Когда Кротов отошел, девушка просчитала пальцем — все ли зарегистрировались, позвонила в диспетчерскую, сказала, что можно объявлять посадку.
Когда пассажиры — Кротов взял на руки девочку, подхватил чемодан женщины, а ей отдал свой ящик — двинулись на посадку, к стойке подошел младший лейтенант милиции на воздушном транспорте Козаков, внимательно посмотрел список зарегистрированных пассажиров. Ни Милинко, ни Минчакова, ни Пулинкова, ни подобных им фамилий не было. На фамилию Мулиношвили, понятно, не обратили внимания, слишком уж далеко от одной из возможных фамилий того человека, которого искал уголовный розыск Советского Союза.
Второй пост у выхода на поле тоже не обратил внимания на очкастого геолога — они тут часто летают, чуть не каждый день…
На выходе из здания аэропорта к автобусу пассажиров попросили пройти через хитрые воротца «пищалки». Женщину Кротов пустил первой. Тонко и очень слышно запищало.
— Откройте чемодан, — сказал спутнице Кротова мужчина в милицейской форме.
Женщина вопросительно посмотрела на Кротова.
— Да что ж ты?!.. — сокрушенно сказал он, не спуская девочку с рук. — Открой защелку… Геолог я, тут инструмент, бомб нету, — засмеялся он, глядя на милиционера…
Тот помог женщине открыть ящик, увидел аккуратно уложенные инструменты, кивнул:
— Проходите.
…В самолете Кротов попросил соседа — обросшего жесткой щетиной старика — уступить место женщине с девочкой:
— Мы вместе летим, папаша, мы вам два места отдадим, в хвосте безопасней к тому же…
— В маленьком самолете всюду безопасно, — ответил старик и поднялся с кресла.
— Ой, спасибочки вам, гражданин, — сказала женщина Кротову, — как бы я одна управилась, прямо не знаю!
— Мир не без добрых людей, — ответил Кротов и потрепал по голове маленькую Лидочку. — Правильно я говорю, доченька?
«Только б они открыли дверь, — подумал Кротов, — только б сработал мой план. Откроют. «Человек человеку». Откроют…»
— Граждане пассажиры, — прохаживаясь между креслами, сказала бортпроводница, — продолжительность полета час сорок минут. Просьба привязать пристяжные ремни и воздержаться от курения.
«Через час двадцать начну, — подумал Кротов, — надо точно засечь время, тут в минуте нельзя ошибиться. И — в направлении. Хотя там должен быть виден берег, я за берег уцеплюсь, не дурак же, и нервы держу. Минут через тридцать я первый раз пройду в хвост, принесу девочке что-нибудь. Надо придумать, за чем пойти? Скажу, что дует, наверняка у бабы в чемодане лежит теплая кофта для девчонки. Наверное, захочет сама пойти, колхозница, боится, что я ее ситцевое платье сопру. Морда конопатая, глазенки-то, глазенки махонькие… Я ей скажу, чтоб девочку с колен не спускала, плакать, скажу, будет ребенок. «Не верите, что ль?» — спрошу, на такой вопрос у них все отвечают: «Да что вы».
5
Лебедев жил в большом доме, на склоне горы, в девяти километрах от Сухуми — по направлению к Батуми.
Он встретил Костенко на мраморной лестнице, что вела на террасу, окружавшую второй этаж.
Был он бос, в шортах, в абхазской шерстяной шапочке на лысой голове, как и Кротов, кряжист, лицо в резких старческих морщинах, но руки, налитые силой, и мускулистые ноги казались приделанными, чужими, столь были они юны еще, не тронуты возрастом.
— С кем имею честь? — спросил Лебедев.
— С полковником Костенко.
— Гэбэ-чека?
— Уголовный розыск.
— Странно. Я не ваш клиент. Тем не менее прошу…
Он пропустил Костенко перед собой, распахнув дверь в комнату, обставленную тяжелой, роскошной мебелью, кивнул на кресло с высокой спинкой — стиль «Людовик», желтый в белую полоску шелк, львиные морды, много латуни.
— С чем изволили?
— С разговором.
— Без протокола?
— Без.
— Увольте, без протокола не говорю с людьми вашей профессии.
— Как знаете, — Костенко пожал плечами. — Я приглашу из машины стенографиста, он будет фиксировать разговор.
— Нет, я предпочитаю давать собственноручные показания.
— Тогда можно не приглашать стенографиста, — усмехнулся Костенко. — Первый вопрос, видимо, вас несколько удивит…
— Удивление — одно из самых больших удовольствий, которые мне оставила жизнь. Слушаю вас.
