Зигмунт Милошевский - Увязнуть в паутине
3
Беседа с Каролем Венцелем пошла совершенно не так, как Шацкий себе представлял. Он ожидал, что просто-напросто прикажет пожилому человеку как можно скорее прибыть к нему, тем временем, голос в трубке был молодой, и его владелец не имел намерения прибывать в прокуратуру.
— И только не надо меня смешить, — убедительно говорил Венцель. — В перечне мест, в которых я не хотел бы с вами разговаривать, — Венцель выговаривал «р» вибрируя звуком, по-школьному верным образом, — ваша контора находится в первой пятерке. Ну, может быть, десятке.
— Почему? — спросил Шацкий.
— А как пан считает?
— Если пан скажет, что опасается клопов, то я подумаю, что годы общения с гебисткими папками вогнали пана в нечто вроде паранойи.
Шацкий жалел, что не может напрямую оценить психическое состояние своего собеседника.
— Не собираюсь я пану объяснять очевидное, — обрушился Венцель. — Но по доброте сердца советую, что, раз уже пан в своем следствии — чего бы оно ни касалось — добрался до того, что пан желает побеседовать со мной, то я рекомендовал бы сохранять осторожность. Никаких допросов в прокуратуре, разговоры исключительно посредством частного телефона, максимальная осторожность в отношении коллег, начальства и полиции.
Неожиданно Теодор Шацкий почувствовал, что телефонная трубка делается очень тяжелой. Ну почемуу? Почему это встречает именно его? Почему в этом следствии не может быть одного-единственного обыкновенного элемента? Порядочного трупа, подозреваемых из преступного мира, нормальных свидетелей, которые с боязнью в сердце приходят к пану прокурору на допрос. Зачем весь этот зоопарк? Почему каждый очередной свидетель более странен, чем предыдущий? Ему-то казалось, что после котоподобного доктора Яромира Врубеля его уже ничего не удивит, а тут пожалуйста: поначалу сумасшедший люстратор, а теперь еще и охваченный манией преследования псих.
— Алло, вы еще слушаете?
— Да, прошу прощения, сегодня у меня был тяжелый день. Я крайне устал, извините, — сказал Шацкий, лишь бы что угодно сказать.
— Кто-нибудь уже расспрашивал про пана?
— Не понял?
— Кто-нибудь приходил уже к вашим родным или знакомым, расспрашивая о вас по каким-то несерьезным причинам? Это могли быть Агентство внутренней безопасности, Управление по охране государства, полиция? Так как, случалось что-либо подобное?
Шацкий сообщил, что нет.
— Тогда все еще может быть не так и паршиво. Но встретимся завтра. Обязательно заскочите ко мне после десяти. Буду ждать.
Прокурор Теодор Шацкий автоматически кивнул. Ему не хотелось ссориться. Вместо этого ему хотелось прочитать новое письмо от Моники.
Год назад над нашим морем. Солнце было фантастика, как в Греции. Вчера я заметила, что платьице тебе понравилось, так что voila: можешь иметь его постоянно. А если бы хотел увидеть живьем какие-нибудь другие мои тряпки (признаюсь, сейчас их немного), то встретимся после полудня в городе.
4
Они встретились на минутку в Уяздовском парке.[122] То было первое место, которое пришло ему в голову, неизвестно почему. Он рос в этой округе и, если верить детским фотографиям, то в этом парке бывал вначале в обычной, потом в прогулочной коляске, потом с мамой за ручку, в конце концов — сам приходил сюда с девушками. Чем сам он делался старше — тем прекрасный городской парк становился миниатюрнее. Когда-то он казался наполненным тропинками, ведущими в никуда и не открытых и не исследованных мест, теперь же, входя в ворота, Шацкий словно на ладони видел все парковые закоулки.
Он пришел пораньше, чтобы немного побродить. Старую детскую площадку с выгнутыми металлическими лестничками, с которых слезала краска, заменили более современные игрушки. Веревочная пирамида и целый запутанный городок для лазания с мостиками, спусками и качелями. Все это с подстилкой их мягких плит, чтобы падения были не такими болезненными. Одна только песочница стояла в том же самом месте, что всегда.
Теодор помнил, что всякий раз, когда приходил сюда с матерью, он нерешительно останавливался с игрушками в руках и глядел на детей, которые уже игрались вместе. Он дрожал, поскольку знал, что произойдет через мгновение. Мама осторожно подталкивала его в сторону детей, говоря: «Ну что, иди, поиграйся с ребятами. Спроси, не хотят ли они с тобой подружиться». Вот он и шел, словно на казнь, уверенный, что прямо сейчас его высмеют и отвергнут. И хотя никогда такого не случалось, всякий раз, когда он с мамой проходил через калитку парка, его давил один и тот же страх. И до сих пор, когда на приеме он подходил к группе неизвестных себе людей, первым появляющимся в голове вопросом было: «Привет, меня зовут Теодор. Могу я с вами подружиться?».
Кто-то закрыл ему глаза ладонями.
— Грошик за твои мысли, прокурор.
— Ничего интересного, как раз мечтал про секс с теми вот людьми в песочнице.[123]
Девушка засмеялась и убрала руки. Теодор глянул на нее и почувствовал себя совершенно беззащитным. Он отступил на шаг. Моника заметила этот жест.
— Ты меня боишься?
— Как и всякую femme fatale. Но я хоте поглядеть, как ты сегодня выглядишь, — соврал Шацкий.
— Ну, и как? — спросила она, становясь в контражуре. На ней была апельсинового цвета рубашка с подвернутыми рукавами, белая юбка и тапки-японки. Моника выглядела словно аллегория лета. Ее свежесть и энергия были буквально невыносимыми, и Шацкий подумал, что необходимо бежать, в противном случае он будет не в состоянии сопротивляться и превратит свою выстраиваемую с такими трудами жизнь в кучку дымящихся углей.
— Необычно, — сказал он наконец, зато от всего сердца. — Похоже, что для меня очень даже необычно.
Они прогуливались, болтая о несущественных вещах. Шацкому доставляло удовольствие слушать голос Моники, потому-то он подначивал, чтобы девушка говорила как можно больше. Он даже слегка подразнил ее своим столичным превосходством, узнав, что родилась она в Пабьанице.[124] Моника рассказывала о своей семье, о том, чито ее отец недавно умер, о младшем брате, о старшей бездетной сестре, связавшейся с наркоманом, и о матери, что решила на старость вернуться в Пабьянице. Ее рассказы рвались, им не хватало завершения. Шацкий не всегда поспевал за ними, но это ему не мешало.
Они прошлись вокруг пруда, где дети бросали куски булок безразличным от переедания уткам, перескочили по камушкам искусственный ручей, источник которого был в ржавой трубе — уж слишком заметной — и выбрались на небольшое возвышение, увенчанное памятником чему-то неопределенному. Это была современная скульптура, немного походящая на пончик, только без морщин. Вся статуя была покрыта признаниями в любви, и Шацкий вспомнил, что и сам когда-то вырезал свои собственные инициалы и своей «симпатии» из восьмого класса.
Теодор оперся о статую, Моника присела в ее углублении. Внизу в своем ущелье шумела Лазенковская трасса, с другой стороны от них находился Уяздовский замок,[125] слева же красовался — а как еще — замок-костёл, в котором еще несколько дней назад он сидел на корточках возле трупа Хенрика Теляка.
Они ничего не говорили, но Шацкий знал, что если вот прямо сейчас не поцелует Монику, то — несмотря на все последующие объяснения и попытки рационализации поведения — никогда не перестанет об этом жалеть. Так что он преодолел стыд, страх перед тем, что его высмеют. Он наклонился и неуклюже поцеловал девушку. Губы у нее были большими и более твердыми, чем у Вероники, раскрывала она их меньше и вообще не была чемпионкой в поцелуях: либо стояла, застыв на месте, либо крутила головой и резко совала свой язык в рот. Теодор чуть не фыркнул от смеха. А вот вкус ее был классный — что-то сигаретное, что-то от плода манго и арбуза. Но она быстро отпрянула.
— Извини.
— За что?
— Я же знаю, что у тебя семья. Знаю, что у тебя сломано сердце. Знаю, что мне не следовало бы, но сдержаться не могла. Извини.
Шацкий подумал, что Моника права. Он и хотел сказать, что все это не так, но не мог. Во всяком случае — столько.
— Пошли, — сказала Моника чуточку веселее и схватила Теодора за руку. — Проведешь меня на остановку.
Они спустились с горки — когда-то она казалась ему такой огромной — и шли по аллее вдоль стоящих за оградой сборных домиков, живого доказательства того, что временное сохраняется дольше всего. Поначалу они ничего не говорили, вдруг девушка сильно ущипнула Теодора в бок. Он даже перепугался, что останется след.
— Эй, пан прокурор, мы только что целовались в романтических декорациях, так что, похоже, нечего отчаиваться? Мне понравилось, а тебе?
— Улет! — соврал Шацкий.
— Скажу больше: мне и на самом деле понравилось. Возможно, мне даже удалось бы это полюбить, хотя до сих пор считала, что поцелуи — это такой скучный момент перед сексом, — громко рассмеялась Моника. Прозвучало это как-то натянуто. — Мне не следовало бы тебе об этом говорить, но раз уж мы стали почти любовниками, то, наверное, можно. — Снова смех. — Похоже, что вскоре тебя повысят.
