Фредерик Дар - Потому что красивый
— Вы, кажется, заинтригованы, дорогой друг, — замечает он, закуривая сигарету.
— Есть немного.
— Можно узнать, чем?
— Я вас не таким представлял.
Он захлопывает крышечку зажигалки.
— Людей редко представляют такими, какие они есть. И вообще, оказываются ли они такими, какими кажутся, когда их узнаешь?
— Я не про ваш вид, — говорю я. — Меня поражает противоречие между вашей личностью и хм… профессией. Видите ли, месье Брахам, для меня убийца — это неизбежно ненормальный тип. Но вы мне кажетесь не только совершенно нормальным, но, более того, очень умным и, может быть, не лишенным привлекательности и доброты.
Он соглашается.
— Это верно, я чувствую в себе склонность к доброте. Видите ли, комиссар, ваша точка зрения слишком обща, если позволите. Вы классифицируете меня как убийцу, но это совсем неверно. Убийца является источником смерти кого-то по сугубо личным мотивам. Я же убивал только по заказу. В начале моей жизни я был самым спокойным, самым мирным существом, живущим на свете. А потом началась война. Для меня все изменилось. Я очутился в самом сердце ада, поверьте мне. Там, где слово жизнь ничего не значило. Там, где человеческая жизнь не соответствовала идее самой жизни. Я научился умирать. Умирая, я научился убивать. Я создал новую философию. Война окончилась, но философия осталась со мной. Вы знаете, Сан-Антонио, говорят в каждом индивидууме есть два существа. Общая основа! Джекил и Хайд? Это драматизация истины. Все говорят о произведении Стивенсона, но никто его не прочел, или если прочел, то не помнит. В новелле Джекил стар и ничтожен. Хайд молод и был бы прекрасен, если бы не олицетворял порок. Все сводится к человеку и одиночеству. Наше одиночество — это Хайд, комиссар.
Он умолкает, чтобы полюбоваться зрелищем редкостной мощи, выход четы Берюрье с псиной. Новый отсчет в жизни человечества! Поверьте рассказчику! Никогда доселе не видано! Новое! Апокалиптическое! Ретина отслоится, увидев такое!
Нужны очки с фильтрами. Это убивает глазные нервные окончания быстрее, чем ультрафиолет. Попробовать рассказать, что ли? Особенно о Берте! С первого взгляда она ужасна. Твой разум в шоке. Тебя захлестывают эмоции. У тебя холодеет свиной мозг (как говорит Берю). Это монолитно, гранитно и мрачно, если применить язык художественных каталогов. Внушенная страстью алхимия! Разъединенная путаница движущегося. Чтоб не соврать! Современное варварство соединяется с предчувствием массы отчужденного индекаданса (и я взвешиваю свои слова)! Это Франкенштейн,[3] подставленный в уравнение. Роберваль[4] поставленный в равновесие. Она категоризирует человеческую особь, наша Берти. Провозглашает себя исключительно нашей. По каким-то известным только ей причинам она надела чулки. Очень короткие чулки, которые поднимаются чуть-чуть выше колен. Их поддерживают розовые резинки в цветочек. Берюрьиха надела трусики, обшитые черными кружавчиками. Поверх трусиков — шорты в сиренево-белую полоску, которые она не смогла застегнуть до конца. Любуетесь прогрессией? Суперпозицией слоев? Одежка на манер сланцев. На ней туфли на гвоздиках, но пальмы первенства заслуживает ее верхняя часть. И ко всему, какая строгость стиля! Потому как там ничего, кроме бюстгальтера. Но детки, детки, какого бюстгальтера! Это грузовой подъемник для кормилиц! Из плотной ткани, с различными трюками для поддержки снизу и потом еще ремни, подпорки, подпруги.
Какой-то подтитьник монахини! Он сначала предназначался для целомудрия. Предвосхищал ортопедию. К счастью, Берта отклонилась от этой фундаментальной строгости. Она спасла положение, используя инициативу, придумывая, пробуя. Примо, она срезала верх у каждой чашки, чтобы освободить грудь. Две чудовищные шалопайки выпрыгнули на свободу, как черти из коробки. На склонах лифа Берта нашила всякие пустяки, чтобы замаскировать суровость конструкции. Так что там можно обнаружить: звездочки-стекляшки, герб женевского кантона, бархатный эдельвейс, два брелока для ключей (один от «Шелл», другой от «Дюбонне»); медаль, посвященная первому космическому полету; другую, посвященную Его Величеству Павлу VI, которого зуавы несут в паланкине; два позолоченных бубенчика; фетровый трилистник в четыре лепестка; двух маленьких плюшевых птичек; скаутский свисток; целлулоидную красную рыбку; и артистичный испанский презерватив, раскрашенный от руки (мотив представляет генерала Франко на медальоне, украшенном знаменитым девизом: «Я дохожу до глубины проблемы»).
Ее волосы закручены на макушке и удерживаются гребнем в виде тиары, секрет которой хранят испаноски. Она подвесила клипсы из чистого пластика (каждая в форме корзины фруктов). На шее собачий ошейник, сделанный из двух состыкованных собачьих ошейников.
На запястьях браслеты из драгоценного шпателя, широкие, как ковры. На пальцах кольца бесценные (из магазина «Уцененные товары»). Она покачивает свисающим с руки и вопящим транзистором, которому неистово вторит ее собака, и подает руку своему супругу, которого бесполезно описывать, ибо его экстравагантность остается в тени сногсшибательной Берты.
— Эй! — кричит Мари-Мари, завидя появившуюся парочку жирнородичей, — Сосисам!
Окликнутая псина перестает выказывать отвращение к музыкальным пассажам и бросается в направлении девчушки. Те из вас, кто не игнорирует полезные сведения, знают: спешащая собака всегда помнит, что прямая линия — самая короткая дорога от кулака к кости. Сосисам шпарит насквозь, просекая лежбище толстых коровятин, о которых я упоминал выше, опрокидывая флаконы и бутыли, продырявливая газеты в руках читающих, вышибая сигареты изо ртов. Короче, сея легкий ветер паники на своем пути. Достигнув бассейна и не в силах перескочить его одним махом, он вынужден бежать вокруг оного, но по самому краешку, так что эта собачья скотина бросается непринужденно прямо в ноги сэру Хью Ноду, полномочному послу его толстого ничтожества при пяти тронах-шезлонгах, мимо которых, не умея плавать, он как раз и проходил в прекрасном костюме серой фланели в полоску с фиалкой в петлице. Происходит то, чего вы пламенно желали: Хью Нод совершает прыжок рылом в бассейн с сигарой, моноклем и полнейшим неумением плавать. Естественно, все хохочут, несколько безжалостных даже пытаются аплодировать и затем, поскольку нырнувший дипломат вместо брасса показывает пузыри, пловцы-спасатели прыгают, чтобы выловить его. Инцидент отвлек внимание общества от четы Берю. У подвалившего к нам Толстяка морда красна от солнца и испанского вина. Его бермуды цвета лосося и рубашонка в цветочек, широко распахнутая для демонстрации миниатюрного воспроизведения амазонских джунглей, еще пахнут свежестью и уже чем-то жареным. Он подмигивает, поздравляя меня со столь быстрым контактом с Маэстро.
— Я не стесню вас? — бросает он громогласно.
— Нисколько, — уверяет любезно мой компаньон.
Делаю небрежный жест в сторону Великолепного.
— Позвольте представить вам моего преданного сотрудника инспектора Берюрье.
Мастард уничтожен, думая о непростительном легкомыслии с моей стороны.
— А это господин Мартин Брахам, — заканчиваю я.
— Приятно быть очарованным, — бормочет «человек, способный озвереть», пожимая руку, которую ему протягивает пожилой господин.
Изумление Берю доставляет мне истинное наслаждение. Хочется, чтобы оно возрастало. Я дозирую его, градуирую. Я им упиваюсь.
— Господин Мартин Брахам, — добавляю я, — это тот человек, которого нам приказано убить, Толстый.
В трудных случаях Александр-Бенуа прибегает к операции, не вызывающей одобрения у окружающих, но требующей мобилизации всего его внимания: он вынимает зубной протез, протирает его, как запотевшие очки, и мурлычет «Матрасники». И сейчас то же самое. Вот он вдруг весь ушел в протирание. И заводит свое знаменитое:
Хочешь, чтобы жена была послушной,
Держи ее на матрасе, матрасник!
Заставь ее пробыть там не один час,
Давай, чеши чаще, чесальщик!
Ведь ты раблезианец по натуре,
И крепок и вынослив по структуре!
Отполировав свои мандибулы, он втыкает их на место. Затем смотрит на нас.
— Не хотелось бы выглядеть, хвастуном, — провозглашает он, — но мне кажется, что погодка ничего, не так ли?
— Меня заботит одна вещь, — вздыхает Мартин Брахам. — Почему решили меня убрать после стольких лет… упражнений? До сих пор ни у кого не появлялось такой нелепой идеи, ибо, по правде говоря, я более полезен, чем пагубен.
Я качаю головой.
— Невозможно пролить свет на это, господин Брахам, я не знаю мотива подобного решения. Может быть, чтобы помешать выполнить вам последний контракт?
Он размышляет.
— Да, может быть, — допускает Маэстро.
— Личность, которую вы должны уничтожить, не затрагивает интересов Франции?
