Аркадий Адамов - Злым ветром
Словом, постепенно начинают выясняться любопытнейшие факты. На одной лестнице я даже предлагаю отдышаться и перекурить.
— Хе, хе. Был еще, помню, и такой случай, — со вкусом закуривая, продолжает мой спутник, явно довольный наличию столь внимательного и совсем, очевидно, желторотого слушателя. — Светозар трубы погнал аж в другой город, представляете? И трех сварщиков с ними. Приятель там какой-то помочь попросил, план у него горел. Во фокусник был! А уж по городу, к примеру, с вашими кооперативами чего он делал!
— И ни разу не попался? — с наивным интересом спрашиваю я.
— Раза три на моей памяти его ОБХСС тягал. Выкручивался. Говорят, рука была. Других сажали, а он в свидетелях. Ну раз, кажется, суд в его адрес все-таки частное определение вынес. По вопросу о создании условий. Но этим он только утерся. А уж как всерьез запахло, Светозар наш — р-р-раз! — и на пенсию.
Беседуя таким образом, мы наконец добираемся до комнат, в которых разместился трест. Тут мы сердечно прощаемся. Я приступаю к поискам моего приятеля Пирожкова. И накрепко запоминаю словоохотливого и эрудированного Виктора Борисовича Степаненко, сейчас инженера отдела капитального строительства одного из институтов.
Виктор Борисович ныряет в какую-то дверь.
А я вскоре выясняю, что Пирожков болен и на работу третий день не выходит. И сообщают мне это, представьте, с каким-то неожиданным для меня уважением к Пирожкову, с какой-то, я бы сказал, внимательностью к нему, теплотой даже. И я чувствую, что дело не только и даже не столько в том, что Пирожков заведует сейчас одним из отделов треста (хотя и совсем недавно, лишь при новом начальстве), сколько в каких-то личных его качествах, которые всем тут, видимо, импонируют, а я, наверное, просто не сумел разглядеть.
Но тогда тем более досадно, что Пирожков заболел. Я ведь именно через него и собирался начать знакомство с многообразной, как я убедился, и кипучей деятельностью «удельного князя» Светозара Еремеевича. Так что Пирожков мне нужен непременно, в первую очередь именно он.
Я разыскиваю в длиннейшем коридоре телефон-автомат и звоню Пирожкову. Сначала трубку снимает, видимо, дочь, голосок юный и весьма бойкий. Потом подходит и сам Пирожков. Мне он несказанно рад. Я даже не ожидал такой реакции.
— Что, есть новости, Григорий Сергеевич? — спрашиваю я.
— В том-то и дело! И вот… — голос его срывается на страдальческой ноте, — даже, видите, прихватило.
— Тогда я приеду к вам.
И Пирожков торопливо диктует мне свой адрес.
После этого я звоню Кузьмичу и коротко, а также весьма иносказательно докладываю ему о своих делах, ибо рядом уже топчутся двое нетерпеливых граждан, жаждущих поговорить по телефону. Кузьмич одобряет мою встречу с Пирожковым.
Снова троллейбусы, сначала один, потом другой, кружат меня по Москве. А мысли мои кружатся вокруг Пирожкова. Как, однако, все закономерно в жизни, как все логично цепляется одно за другое и один поступок неизбежно влечет за собой следующий, его даже можно предсказать, стоит только найти какое-нибудь звено в цепочке событий и верно определить житейские и психологические связи. К примеру, Пирожков…
Я прямо-таки сгораю от нетерпения повидать его.
Вот наконец и дом, который мне нужен, огромный, светлый и совсем новый, он растянулся на целый квартал.
Дверь мне открывает девушка в пушистой коричневой кофточке и совсем коротенькой бежевой юбке. Прямые светлые волосы падают на плечи. Девушка весьма привлекательна и, видимо, прекрасно это осознает. Она чуть насмешливо улыбается и, оглядев меня, говорит:
— Здравствуйте. Таким я себе вас и представляла. Заходите.
— С чьих же слов? — спрашиваю я, снимая пальто в маленькой и тесной передней.
— С папиных, конечно. Он в вас, между прочим, влюблен.
— Ну это не опасно, — шучу я.
— Не волнуйтесь, я в вас не влюблюсь. Вы не в моем вкусе. Слишком высокий.
Девочка, однако, бойкая. Папаша, помнится, обрисовал мне ее совсем по-другому. Впрочем, это обычная история.
— Меня зовут Надя, — говорит она. — А вас? Товарищ Лосев?
— Виталий.
— Вы собираетесь меня защищать? — иронически осведомляется Надя.
— А вам требуется защита?
Она небрежно пожимает плечами.
— Папа почему-то так считает.
— А вы как считаете?
— Я? — Надя кокетливо улыбается. — Что ж, такого защитника иметь всегда приятно.
— Благодарю. А нужен ли он вам все-таки?
Надя смеется.
— Папа вам сейчас наговорит. Он, по-моему, на этом пунктике немного того… — Она вертит наманикюренным пальчиком около виска. — Как всегда, тысячи страхов.
— Значит, у вас свое мнение на этот счет?
— У меня всегда свое мнение. А если слушать папу…
В этот момент в передней появляется Пирожков. Он в пижаме и домашних шлепанцах, редкие седые волосы взъерошены, очки перекосились на тонком носике, в пухлой руке зажата газета.
— Наденька, почему ты держишь гостя в передней? — сердито говорит он и оборачивается ко мне: — Извините, пожалуйста. Прошу.
Он распахивает дверь в комнату. Надя небрежно пожимает плечами и удаляется.
Мы с Пирожковым проходим в комнату, довольно уютно обставленную чешским гарнитуром, с новомодной хрустальной люстрой под потолком, и усаживаемся в низкие кресла возле круглого журнального столика.
— Так что случилось, Григорий Сергеевич? — спрашиваю я.
— Случилось то, что я и предполагал, — нервно отвечает Пирожков, и маленький носик под очками начинает белеть от волнения. — Этот человек опять позвонил.
Он снимает очки и, близоруко щурясь, торопливо протирает их огромным синим платком с красной каймой, потом снова водружает на место.
— И вы?..
— И я ему сказал, как мы условились. Что я согласен все сделать для этого самого гражданина.
— Прекрасно.
— Да?.. Вы полагаете, что это прекрасно?.. А если… Вы только представьте на минуту… — Пирожков нервно откашливается, и пухлые пальцы его начинают непроизвольно барабанить по подлокотнику кресла.
— Не надо ничего воображать, — мягко перебиваю я его. — Все будет так, как я вам обещал. Кстати, кто звонил?
— Все тот же хулиган.
— Он вам сказал, когда приедет этот деятель?
— Сказал, скоро. Вот и все. Жди тут, волнуйся… А знаете, — неуверенно произносит вдруг Пирожков, — я по тону его понял: этот негодяй доволен, что запугал меня и заставил капитулировать. Выполнил, значит, задание. И я позволил себе задать ему один вопрос.
— Какой вопрос? — настораживаюсь я.
— «Вы, — спрашиваю, — мне не будете больше звонить?» А он и говорит: «Я все, я уматываю, папаша, в город-маму. Фартовая командировочка отломилась. Адью, папаша. Теперь тебе сам позвонит, как приедет. А мы с тобой, папаша, увидимся, когда тебя подколоть надо будет. Или девку твою». Ну вы себе представляете? Я просто слово в слово все запомнил. Это ужас какой-то! И кто может послать этого хулигана в командировку, скажите мне?
Пирожков растерянно и тревожно смотрит на меня.
— В свое время все узнаем, — спокойно говорю я.
Но про себя я тоже недоумеваю. В самом деле, кто может послать в командировку этого типа? Уж не Зурих ли? И куда? «Город-мама» — это скорей всего Одесса. Опять Одесса!
— Пока же будем ждать звонка… Ивана Харитоновича, — добавляю я, ибо Зурих представился ему как Николов. — Кстати, я хочу вас попросить вот о чем Расскажите мне, Григорий Сергеевич, какие незаконные махинации совершал ваш бывший начальник Светозар Еремеевич Бурлаков. И вообще, что вы помните о его малопочтенных делах?
— Господи, ну зачем сейчас это ворошить? — жалобно говорит Пирожков. — Уверяю вас, все сроки давности уже миновали.
— Не в этом дело, — мягко возражаю я. — Видите ли, Григорий Сергеевич, вот вы мне тогда сказали, что встретились с этим так называемым Иваном Харитоновичем — другим он представляется иначе — впервые, да?
— Ну конечно, боже мой!
— И ничего о нем не знаете?
— Да, да. Я же вам говорил.
— Ну вот. А Бурлаков, как мне кажется, знаком с ним давно и много чего о нем знает.
— Что вы говорите?! Он знает этого бандита?..
— Так мне кажется. Но чтобы заставить Бурлакова все рассказать, нам надо кое-что узнать о нем самом.
— Да, да… Я понимаю… понимаю… — в полной растерянности бормочет Пирожков.
Постепенно, однако, он приходит в себя, успокаивается и начинает рассказывать. Я вижу, он вполне искренне стремится мне помочь напасть на след человека, который причинил ему столько волнений и страхов. А заодно Пирожков дает выход своим давним и гневным чувствам по отношению к Бурлакову.
Всегда, знаете, в любом большом коллективе есть такой незаметный человечек, эдакий маленький-премаленький «винтик», который, однако же, все видит, от которого не очень-то даже и скрывают всякие там нечистоплотные делишки и секреты, иной раз даже используют на побегушках и для мелких услуг, считая его абсолютно бессловесным, сверхпреданным и к тому же недалеким. А человек этот, между прочим, имеет порой и душу, и голову, и свой взгляд на все, и, кстати, совесть тоже. Такой до поры до времени лишь оскорбленно молчит и то ли от страха, то ли от врожденной исполнительности делает все, что ему приказывают. И копится в его душе обида и негодование. И чувствует он, что не для побегушек и всяких там услуг создан, а может кое-что и побольше, позначительней сделать, может не на снисходительность, а на уважение рассчитывать. Но скромность, даже робость не позволяют ему заявить об этом. Однако стоит только измениться окружающему его нравственному, так сказать, климату, и человечек этот вдруг осознает себя человеком, получает возможность самоутвердиться и показать, чего он на самом деле стоит.
