Энн Перри - Улица Полумесяца
– Ваша матушка, должно быть, испытывала сходные чувства, – мягко сказала Кэролайн, и по ее лицу стало очевидно, как живо она представила, что могла чувствовать та незнакомая женщина, пытаясь обрести понимание и свое место в чужом мире.
Сэмюэль, безусловно, заметил это. Его улыбающееся лицо омрачилось печалью.
Мария тоже попыталась представить такую ситуацию. Она ничего не знала об Элис, за исключением того, что та сбежала. Эдмунд никогда не описывал свою первую жену, и его вторая супруга не знала, была ли Элис красивой или невзрачной, блондинкой или брюнеткой, стройной или упитанной особой. Она ничего не знала ни о внешности, ни о предпочтениях своей предшественницы.
Но Элис сбежала. И само это бегство уже вздымалось в уме Марии подобно непреодолимому горному хребту, разделившему их, словно уехавшая принадлежала к какой-то иной человеческой расе. Именно поэтому ее до сих пор терзала ненависть и зависть к Элис – да, именно зависть, зависть душила старую даму, не позволяя выразить своего восхищения, не позволяя открыть правду.
Хотелось ли ей больше узнать о беглянке? Хотелось ли иметь возможность увидеть ее мысленным взором, как реальную женщину из плоти и крови, узнать о ее радостях и горестях, о том, что она так же уязвима, как и все? Нет… потому что тогда она могла перестать ненавидеть ее. И тогда пришлось бы задуматься о разнице между ними и спросить себя, почему же сама она не сбежала.
Сэмюэль не навязывался с откровениями. Именно Кэролайн опять принялась выспрашивать его. Естественно, Кэролайн, вечно она лезет со своим любопытством!
– …по-моему, немного выше среднего роста, – ответил гость на ее очередной вопрос, – светло-русые волосы… – Он улыбнулся с оттенком смущения. – Я понимаю, что могу быть пристрастен, но я был далеко не одинок, считая ее красивой. Ей было присуще милосердие, своего рода внутренняя гармония, словно она никогда не сомневалась в том, что для нее дороже всего, и защищала это с бесстрашием тигрицы. Бывало, мать ужасно злилась, но я ни разу слышал, чтобы она повысила голос. И на мой взгляд, она более, чем кто-то другой, научила меня быть джентльменом.
Слова тут были неуместны, и Кэролайн тактично промолчала.
А Мария осознала, как ее охватывает до боли знакомое чувство горькой обиды. Как могла Элис оказаться столь безупречной особой? Разве не сломили ее несчастья, разве она не рыдала, как обиженный, брошенный во мраке ночи ребенок? Почему ее гнев оказался скоротечным, пережитым и забытым, позволив смиренно выдержать все и вести себя с таким безупречным достоинством… да еще и пробуждать любовь? Гнев старой дамы затаился в глубине ее существа и терзал ее до тех пор, пока в ней уже не осталось ни единого достоинства – в те далекие дни даже ей редко удавалось вести себя сдержанно. Что же помогло Элис стать такой замечательной, такой привлекательной и смелой? Имела ли она какие-то чисто женские преимущества? И так ли прост ответ на этот вопрос? Что же принесла ей смелость?
– …но мне хотелось бы побольше узнать о вашей жизни, – заключил сын беглянки, настойчиво посмотрев на Кэролайн и на миссис Эллисон. – Мне действительно очень интересно, как вы жили. В каком доме? Какие события вас волновали? Куда вы ходили и чем занимались? Какие темы обсуждали? Для меня вы – единственное связующее звено с отцом, которого я никогда не знал. Вероятно, мне просто необходимо побольше узнать о нем, чтобы понять самого себя?
Мария тихо ахнула и, попытавшись перевести дух, почувствовала подступивший к горлу комок. На какое-то время она словно онемела.
– Чепуха! – хрипловато воскликнула пожилая дама после приступа кашля.
Кэролайн изумленно взглянула на нее.
– Я имею в виду… – вновь начала миссис Эллисон, – что вы стали таким, какой вы есть, безотносительно к тому, каков был ваш отец.
Жуткая ситуация. Она должна была что-то рассказать, чтобы не вызвать у него подозрений. Ее мысли тщетно метались, не находя спасительного выхода.
Бывшая невестка вновь пришла ей на выручку.
– Свекор был очень обаятелен, – спокойно сказала она, казалось, подумав, что кашель старой дамы вызван горестными воспоминаниями, а не холодным, сжимающим ее сердце страхом. – Высокий, на мой взгляд, примерно такого же роста, как вы, – продолжила она. – Он любил красиво одеваться. В жилетном кармане носил золотые часы на цепочке. Очень ценил хорошую обувь и постоянно заботился о том, чтобы она была отполирована до блеска, точно зеркало. – Глаза женщины подернулись задумчивой дымкой, словно она мысленно перенеслась в далекое прошлое. – Улыбался он нечасто, но умел слушать с удивительным вниманием, поощрявшим собеседника к откровенности. Никогда не возникало такого чувства, будто он только и ждет, когда вы закончите, чтобы высказаться самому, не показавшись невежливым.
Это было верно. Слушая Кэролайн, Мария живо представила Эдмунда. Она даже почти слышала его голос. Ее удивило, что по прошествии стольких лет она смогла так ясно все вспомнить. Перед ее мысленным взором возник четкий образ мужа: Мария могла слышать звуки шагов, его быструю и уверенную походку в коридоре. И так же невольно его образ всплывал в памяти всякий раз, когда она слышала запах нюхательного табака или касалась рукой дорогого твида. Эдмунд любил погреться у камина, загораживая его тепло от других. И Эдвард, кстати, поступал точно так же. Марию это страшно раздражало, и она вдруг подумала, замечала ли эту их привычку Кэролайн и испытывала ли она такое же раздражение. Эллисон никогда не упоминала об этом, но втайне злилась.
Миссис Филдинг продолжала нахваливать Эдмунда, рассказав несколько его любимых веселых историй, вспомнив, как он иногда пел и как любил своих внучек, Сару, Шарлотту и Эмили – особенно Эмили, потому что она была на редкость милой и добродушно смеялась, когда он поддразнивал ее.
Неужели Кэролайн действительно запомнила о нем только хорошее? Не забыла ли она, каким видела его, когда он выпивал лишнего? Может, и забыла. Но ведь это была правда, чистая правда… Хотя на самом деле тут ни в чем нельзя быть уверенным, ведь чужая душа – потемки!
А Сэмюэль сидел тут, во все глаза таращась на миссис Филдинг, и слушал ее так, словно верил каждому ее слову.
– Но ваша матушка, должно быть, рассказывала о нем! – простодушно воскликнула Кэролайн. – По какой бы причине они ни расстались, она понимала, что вам могут быть интересны любые ее воспоминания о вашем отце.
Она не добавила, что и сам он наверняка расспрашивал ее об отце, но эта недосказанность витала в воздухе.
Мария услышала, как заколотилось ее сердце. Она затаила дыхание, словно своей сдержанностью могла как-то удержать его от ответа. Вернулся ее страшнейший ночной кошмар, и ничего уже не мерещилось – он стал таким же реальным, как чай с гренками, шаги горничных на лестнице, запахи мыла, лаванды или утренних газет. Он мог опять стать частью ее жизни, таким же неизменным, как само прошлое, только еще более мучительным, вскрывшим старые, полузалеченные раны. Рецидив мог стать поистине ужасен, уже без надежды на спасительный уход от реальности, к тому же ее жизненные силы были на исходе. В первый раз вам еще не известно, чем все закончится, и неведение служит своеобразным щитом. На этот раз Мария все знала и страшилась того, что ночные кошмары обернутся реальной жутью, а утро уже не принесет облегчения. За исключением того, что и само утро уже может просто не наступить. Мрак невозможно рассеять. Как только Кэролайн все узнает, ее глаза будут постоянно напоминать об этом при каждой их встрече.
Более того, Кэролайн может рассказать обо всем этом Эмили и Шарлотте, и тогда жизнь станет окончательно невыносимой. Эмили еще может поделиться и с Джеком. Старая дама живо представила жалость, а потом и отвращение в изумленных, обрамленных черными ресницами глазах младшей внучки.
Сэмюэль вновь заговорил о своей матери, об Элис. Его лицо озарилось той же нежностью, как и прежде, глаза лучились любовью.
– …ошибались, думая, что раз она ведет себя как леди, то не посмеет откровенно высказывать свое мнение или отстаивать свои убеждения! – пылко закончил он. – Но я еще не встречал более отважной женщины.
Миссис Эллисон болезненно сжалась, словно он ударил ее. Он знал! Он должен был узнать. Это буквально звучало в его словах, едва прикрытое общим смыслом. Но правда Элис ничуть не отличалась от правды Марии. Возможно, он все понял – любой мог бы понять. Люди не меняются в одночасье.
Что могло побудить Элис рассказать ему? Как она смогла?
Пожилая леди представила, что рассказала бы все Эдварду! Ее лицо вспыхнуло от одной этой мысли. Мог ли сын вообще поверить ей? Если бы это вызвало у него такое же отвращение, как у нее самой, то, возможно, он не смог бы ничего понять – и счел бы ее не просто безумной, но и опасной в своем безумии.
Хотя с другой стороны, если такое же отвратительное семя передалось ему, то он мог и поверить – и тогда уже смотрел бы на нее совсем другими глазами. Благопристойный образ матери мог развеяться как дым, сменившись уродливой жутью.
