Донна Леон - Гибель веры
— Входите! — сказали изнутри.
Он толкнул дверь и вошел. У кровати стояла монахиня, которую он не узнал, в знакомом ему теперь облачении ордена Святого Креста, и протирала Марии Тесте лицо. Глянула на него, но не заговорила. На столе возле кровати стоял поднос, в центре его — миска с чем-то недоеденным, вроде супа. Кровь, его кровь, с пола исчезла.
— Доброе утро! — поздоровался он.
Монахиня кивнула и опять ничего не сказала.
Сделала полшага вперед — и как бы случайно встала между ним и кроватью.
Брунетти сдвинулся влево, так чтобы Мария могла видеть его. Она и увидела — глаза ее широко раскрылись, а брови сошлись, как будто больная пыталась что-то вспомнить.
— Синьор Брунетти? — наконец проговорила она.
— Да.
— Что вы тут делаете? Что-нибудь случилось с вашей матушкой?
— Нет-нет, все в порядке. Я пришел навестить вас.
— Что у вас с рукой?
— Ничего, ерунда.
— Но как вы узнали, что я здесь? — осознав, что в ее голосе звучит страх, она умолкла и закрыла глаза. Когда снова их открыла, промолвила: — Я ничего не понимаю…
Видимо, прилагала все силы, чтобы оставаться спокойной, и потому голос ее дрожал.
Брунетти придвинулся к кровати. Монахиня метнула на него взгляд и покачала головой. Пусть это предостережение, — Брунетти ему не внял.
— Чего вы не понимаете? — задал он вопрос.
— Я не знаю, как здесь оказалась. Они сказали, что меня сбила машина, когда я ехала на велосипеде… Но у меня нет велосипеда. В доме престарелых нет велосипедов, и не думаю, что нам можно на них ездить, даже если бы и были. И еще сказали, что я была на Лидо… Я никогда не была на Лидо, синьор Брунетти, никогда в жизни. — Голос становился все слабее.
— А где вы себя помните?
Вопрос ее озадачил. Она подняла руку ко лбу, как тогда в его кабинете, и опять удивилась, не встретив успокоительной защиты плата. Кончиками двух пальцев потерла повязку, закрывавшую висок, пытаясь собрать мысли. Через какое-то время произнесла:.
— Помню, как была в доме престарелых.
— Там, где моя мать? — спросил Брунетти.
— Конечно. Это где я работала.
Монахиня, вероятно реагируя на растущее возбуждение в голосе Марии, выступила вперед:
— Думаю, хватит вопросов, синьор Брунетти.
— Нет-нет, пусть останется! — взмолилась Мария.
Видя нерешительность монахини, он предложил:
— Может быть, проще разговор вести мне.
Та посмотрела на него, потом на Марию, которая кивнула и прошептала:
— Пожалуйста… я хочу знать, что случилось.
Посмотрев на свои часы, монахиня согласилась:
— Хорошо, но только пять минут.
Так говорят люди, когда им выпадает шанс применить хоть ограниченную власть.
Брунетти ждал, что, сказав это, она уйдет, но она лишь передвинулась в торец кровати и открыто слушала их разговор.
— Вы ехали на велосипеде, и вас сбила машина. И вы были на Лидо, где работали в частной клинике.
— Но это же невозможно… Говорю вам — я никогда не была на Лидо, никогда. — И вдруг опомнилась. — Извините, синьор Брунетти. Расскажите мне, что вы знаете.
— Вы там проработали около месяца. А ушли из дома престарелых несколькими неделями раньше. Какие-то люди помогли вам найти работу и жилье.
— Работу?…
— В клинике. Работу в прачечной.
Она прикрыла глаза, потом открыла:
— А я ничего не помню о Лидо. — И снова рука ее потянулась к виску. — Но почему вы здесь?
По ее тону он понял — помнит, чем он занимается.
— Вы пришли ко мне в кабинет несколько недель назад и попросили кое-что проверить.
— Что? — Она в размышлении, недоуменно покачала головой.
— Нечто происходившее, по вашему мнению, в доме престарелых Сан-Леонардо.
— В Сан-Леонардо? Но я там никогда не была.
Руки ее с усилием сжались в кулаки поверх одеяла, и он решил, что нет смысла продолжать.
— Ничего, мы это оставим. Может быть, вы вспомните, что произошло. Вам надо отдыхать и кушать — и обретать силы.
Сколько раз он слышал, как она сама говорит то же его матери…
Монахиня шагнула вперед:
— Достаточно, синьор.
Пришлось подчиниться: он протянул здоровую руку и похлопал Марию по запястью.
— Все будет хорошо. Худшее позади. Пока что отдыхайте и поправляйтесь. — Он улыбнулся и развернулся к выходу.
Он еще не дошел до двери, когда Мария сказала монашке:
— Сестра, мне неудобно беспокоить вас, но не могли бы вы принести мне… — И замолкла в нерешительности.
— Судно? — Монахиня не понизила голоса.
Мария смущенно кивнула. Губы монахини сжались в недовольстве, которое она не старалась скрыть. Она повернулась и пошла к двери, открыла ее и придержала, ожидая Брунетти.
Тонкий, испуганный голос Марии произнес им в спину:
— Сестра, можно ему остаться здесь, пока вы не вернетесь?
Та глянула на нее, на него, но промолчала, вышла из палаты и закрыла дверь.
— Это была черная машина, — сказала Мария без предисловий. — Я их не различаю, но эта была очень большая и ехала прямо на меня. Это была не случайность.
Пораженный комиссар застыл на месте:
— Вы помните? — И двинулся к кровати.
Мария предупреждающе подняла руку:
— Оставайтесь там. Не хочу, чтобы она знала, что мы разговаривали.
— Почему?
На этот раз губы Марии сжались в раздражении:
— Она одна из них. Если узнают, что я все помню, они меня убьют.
Он поглядел на нее издали и чуть не пошатнулся — такая ощутимая энергия исходила от нее.
— Что вы собираетесь делать, Мария?
— Выживать, — отчеканила она.
Открылась дверь, и вошла монахиня с непокрытым судном, она проскочила мимо него и направилась к кровати.
Брунетти не рискнул повернуться и поглядеть на Марию напоследок. Когда он шел по коридору в сторону психиатрического отделения, ему вдруг показалось, что покрытие у него под ногами стало неровным. В глубине души он понимал, что это лишь усталость, но тем не менее стал вглядываться в лица встречных — не искажены ли они страхом или паникой, если это и правда землетрясение, у него отляжет от сердца. Внезапно испугавшись, что пытается ухватиться за подобную возможность, он пошел в бар на нижнем этаже и заказал panino [32], но не тронул, когда его принесли. Выпил стакан абрикосового нектара — не любил его вкуса, но понимал, что это необходимо, потом попросил стакан воды и принял еще две таблетки. Глядя на окружающих его в баре людей — в повязках, лубках и гипсе, — первый раз за этот день почувствовал себя как дома.
Когда комиссар снова двинулся к своей цели, он чувствовал себя лучше, хотя не сказать чтобы хорошо. Пересек открытый двор, прошел мимо рентгеновского отделения и толкнул двойные стеклянные двери. И как только он это сделал, в дальнем конце коридора увидел приближающуюся фигуру в белой сутане… Комиссар снова задался вопросом: то ли он потерял рассудок, то ли землетрясение происходит у него внутри… Но нет, это ни больше ни меньше как сам падре Пио идет ему навстречу в черной шерстяной пелерине, схваченной на шее пряжкой, сделанной, как вдруг с поразительной ясностью увидел Брунетти, из австрийского талера эпохи Марии Терезии.
Трудно судить, кто из них сильнее удивился, но именно священник первым пришел в себя:
— Доброе утро, комиссар. Не опрометчиво ли с моей стороны утверждать, что мы здесь, чтобы повидать одну и ту же особу?
Брунетти ответил не сразу:
— Синьорину Лерини?
— Да.
— Вам нельзя ее видеть. — Комиссар больше не пытался скрывать враждебность.
Падре Пио расцвел той же сладкой улыбкой, которой приветствовал Брунетти во время их первой встречи в штаб-квартире ордена Святого Креста.
— Но ведь конечно же, комиссар, у вас нет права не позволить больной особе, нуждающейся в духовном утешении, повидать своего духовника.
Духовник… разумеется, ему следовало об этом подумать.
— Так или иначе, поздно отдавать приказы, комиссар. Я уже поговорил с ней и выслушал ее исповедь.
— И дали ей духовное напутствие?
— «Ты говоришь», — процитировал падре Пио уже с совсем другой улыбкой.
Во рту у Брунетти появился тошнотворный привкус — ничего общего с абрикосовым нектаром, который он недавно пил. Его захлестнули ярость и отвращение, он не совладал с ними, как таблетки не совладали с болью у него в руке. Презрев многовековые традиции, он ухватил священника за пелерину, радуясь, что тонкая ткань сминается под давлением его пальцев, и весьма неделикатно дернул. Падре потерял равновесие и, качнувшись вперед, чуть не повалился на комиссара.
— Мы все знаем о вас! — рявкнул Брунетти.
Священник яростно смахнул с себя руку комиссара, попятился, повернулся и кинулся к двери. Но так же внезапно остановился и опять подошел к Брунетти, — голова его по-змеиному покачивалась на плечах.
