Честер Хаймз - И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть
Интересно, есть ли у Небесной другие тайники? Хотя он был ее племянником, единственным живым родственником, она никогда ничего ему не говорила. Скорее этого кролика съест, чем выдаст свои секреты!
В кухне он опять обменялся любезностями со Святым.
— Пойду в комнату Небесной, на иглу сяду.
— По мне, хоть на раскаленную сковороду садись, — проворчал, будто из дымохода, Святой. — Я тебе не священник, чтобы передо мной исповедаться.
Мизинец знал, что Святой прикидывается: если не предупредить его, куда идешь, он такой крик поднимет — на всю жизнь запомнишь.
Трясущимися от возбуждения руками он выдвинул верхний ящик бюро. Игла для инъекций лежала среди множества шприцев, термометров, булавок, заколок, щипчиков, ножниц, шнурков и старомодных бутылочек с разноцветными ядами, которых хватило бы, чтобы отравить целый полицейский наряд по борьбе с наркотиками. В углу, на столе с мраморной крышкой, стояли спиртовка, старенький чайник для заварки и поднос с грязными пробирками. Чайная ложка торчала из сахарницы, стоявшей на ночном столике у кровати.
Мизинец зажег огонь спиртовкой и прокалил на пламени иглу. Затем высыпал из алюминиевой капсулы в чайную ложечку белый порошок кокаина и героина, растопил его на огне, набрал жидкость в шприц и, держа иглу в правой руке, вколол еще совсем теплый наркотик в вену левой.
— А… — едва слышно произнес он, чувствуя, как наркотик всасывается в кровь.
После этого Мизинец потушил под спиртовкой огонь и положил шприц обратно в ящик.
Двойная порция подействовала моментально. В кухню он возвращался словно по воздуху.
Мизинец знал, что Небесная еще не освободилась, и решил пока перекинуться словами с ее старым охранником.
— Ты когда это чревовещать научился, Святой? — спросил он.
— Слушай, парень, я свой голос так давно выблевал, что сам не знаю, где он теперь, — ответил Святой. Казалось, он говорит из комнаты, где Мизинец только что побывал. Неожиданно он рассмеялся своей же собственной шутке: «Ха-ха-ха». Впечатление было такое, будто смех раздается откуда-то со двора.
— Смотри, если каждый день блевать, можно и совсем голоса лишиться, — сказал Мизинец.
— А тебе-то какое дело? Я что, собственность твоя, что ли? — обидевшись, проворчал Святой замогильным голосом.
Наверху Коротышка Ки вновь импровизировал левой рукой, а правой, вероятно, держал за горлышко бутылку джина. Стиральная Доска Уортон, должно быть, трясется под музыку, гремя, точно скелет, костями, и ждет, когда надо будет вступить самому.
Мизинец прислушался к равномерному шарканью ног по деревянному полу у себя над головой. Теперь все опять стало ясно. Он знал, что ему делать. Только бы не опоздать.
Глава 5
Наконец клиенты разошлись.
Небесная сидела на кровати в розовой ночной рубашке с оборками и кружевами. Парик она еще не сняла, и на плечи спадали длинные вьющиеся, отливающие в темноте синевой искусственные волосы.
Она была так стара, у нее было такое сморщенное, высушенное, изрезанное морщинами личико, что она походила на обезьяну. Белки у нее отливали эмалью, зрачки были цвета выцветшей охры с белыми пятнышками; во рту же красовались идеально подогнанные белоснежные искусственные зубы.
В молодости лицо и руки Небесной были черными, однако за пятьдесят лет каждодневного втирания отбеливающего крема заметно посветлели, приобрели цвет свиной кожи. Тощие локти, торчавшие из-под коротких рукавов ночной рубашки, были лиловыми, а пальцы восковыми и такими хрупкими, что казались прозрачными.
В одной руке, отставив, как положено, мизинец, она держала чашку дымящегося чаю «сассафрас», а в другой — маленькую изящную пенковую трубку с длинным искривленным мундштуком и резной головкой. Небесная курила марихуану — мелко толченные корешки конопли — единственный порок, которому она предавалась.
Мизинец сидел рядом, на обитом зеленой кожей табурете, и нервно теребил свои похожие на окорок белые руки.
В тусклом свете стоявшего у постели ночника с розовым абажуром разбитое белесое лицо Мизинца окрасилось в экзотический цвет какого-то неведомого морского чудовища.
— С чего ты взял, что они собираются его прикончить? — спросила Небесная низким, слегка надтреснутым голосом.
— Чтобы заполучить его ферму в Гане, — плаксиво отозвался Мизинец.
— Ферму в Гане! — пренебрежительно хмыкнула она. — Если у Гаса есть ферма в Гане, то у меня — место в раю.
— У него действительно есть ферма. Я сам бумаги видел.
— Даже если у него и есть ферма, во что я ни за что не поверю, как можно заполучить эту ферму, убив его? Объясни мне.
— Да он ведь жене эту ферму завещал.
— Жене! Она такая же его жена, как ты — его сын. Если они его пришьют, ферма перейдет к его родственникам — если таковые найдутся.
— Она — его жена. Честное слово. Я видел свидетельство о браке.
— Все-то ты видел. Ну ладно, убили они его, и что дальше? На ферме ведь они все равно жить не смогут — туда легавые первым делом нагрянут.
Мизинец понял, что номер с фермой не прошел, и решил переменить тактику:
— Не из-за фермы убьют, так из-за денег. Заберут его денежки и смоются.
— Деньги, ты тоже скажешь! Я слишком стара и у меня слишком мало времени, чтобы выслушивать всю эту дребедень. У Гаса в жизни гроша ломаного не было.
— Нет, деньги у него есть. Много денег. — Мизинец отвернулся, голос у него переменился: — Его жена, та, что в Северной Каролине жила, в Файетвилле, умерла и оставила ему большую табачную плантацию. Гас эту плантацию продал и разбогател.
Небесная затянулась, затем, опустив трубку на колени, отпила из чашки и с издевкой посмотрела на Мизинца своими старыми выцветшими глазами:
— Скажи лучше, зачем ты мне голову дуришь? — заметила она, выпуская из легких дым.
— Я тебе голову не дурю. И не думал даже.
— А чего ж тогда несешь ахинею про какую-то там жену, ферму, про наследство? Ты, видать, не в себе.
— Да это чистая правда, — сказал Мизинец, отводя глаза. — Клянусь.
— Клянется он! Сколько я знаю Гаса, он никогда себя брачными узами не связывал. Если же ты думаешь, что на свете найдется хотя бы одна идиотка, которая оставит ему что-то после своей смерти, то ты ничего в женщинах не смыслишь.
— Одна вещь у него все-таки есть, — доверительно сообщил Мизинец. — Он взял с меня слово, что я никому не скажу, но что они ищут, я знаю.
Небесная ядовито улыбнулась:
— Чего ж ты тогда сам у него эту вещь не отнимешь, раз она такая ценная? Тебе бы, нищему, она пригодилась, а? — В ее голосе зазвучали иронические нотки.
— Не могу ж я Гаса грабить. Он единственный, кто не причинил мне зла.
— Раз ты так его оберегаешь, забрал бы у него эту вещь — пусть бы они тогда тебя, а не его грабили и убивали.
На лице Мизинца появилось выражение полного отчаяния. По лбу струился пот, в глазах стояли слезы.
— Ты вот сидишь тут и шутишь, — укоризненно проговорил он своим плаксивым голосом, — а его, может, уже и в живых нет.
Небесная медленно поставила чашку на ночной столик, опустила трубку на колени и испытующе посмотрела на альбиноса. Что-то его явно тревожит. И тут, к своему удивлению, она неожиданно поняла, что Мизинец говорит совершенно серьезно.
— А я разве плохо с тобой обращалась? — притворно-ласково произнесла она. — Разве я не относилась к тебе, как к родному сыну?
— Конечно, мэм, конечно, — с готовностью согласился он. — Но ведь Гас меня приютил, сыном называл.
— Разве я не повторяла тебе, что ты мой единственный наследник? — настаивала она. — Разве я тебе не говорила, что после моей смерти все мое будет твоим?
— Верно, но сейчас-то ты мне не помогаешь.
— У тебя не должно быть от меня никаких секретов. Бог тебя за это накажет.
— Никаких секретов у меня от тебя нет, — плаксивым голосом проговорил Мизинец. Вид у него был затравленный. — Просто я дал слово молчать.
Она подалась вперед и пристально, в упор посмотрела на него своим гипнотическим взглядом.
— Эта вещь в сундуке?
В этот момент ее глаза были похожи на два огненных шара.
— Нет, я ее видел не в сундуке.
— В мешке?
Он почувствовал, что долго сопротивляться не сможет.
— Нет, не в мешке.
— Спрятана в доме?
Он отрицательно покачал головой.
— В чулане?.. Под полом?.. В стене?
От ее жгучего взгляда у него закружилась голова.
— Нет, там тоже нет.
— С собой носит? — догадалась она.
— Да, мэм, в поясе. — Выдерживать на себе ее испепеляющий взгляд он был больше не в силах. На ее желтом, сморщенном, как чернослив, лице изобразилась глубокая мысль.
— Значит, драгоценности, — заключила она. — Он украл драгоценности. Бриллианты?
