Александр Ласкин - ГОГОЛЬ-МОГОЛЬ
Еще раз поцокаешь языком около полотен Рубенса или Боровиковского, но больше времени уделишь собранию меню и визитных карточек.
Как Петр Петрович догадался, что именно в этих скромных вещицах сосредоточена ушедшая жизнь?
Что-то гоголевское есть в этом отдельном существовании визитки от владельца или меню от поваров.
Одна незадача с этим Вейнером. В последнее время как ни заглянешь, так он арестован. Эти аресты стали настолько привычными, что Петр Петрович пару раз выторговывал у своих мучителей отсрочку.
А в другой день спускаешься по лестнице - и дверь запечатана сургучом. Как увидел, так съежился. Подумал, что эта печать имеет отношение и к нему.
Не в том смысле, что как-то причастен, а в том, что еще доберутся до его квартиры.
И без того предчувствия были нерадостные. Да и наличность соответствующей. Случалось, не хватает тридцати копеек, а достать негде.
К этим ощущениям мы еще вернемся, а пока еще раз окинем взглядом особняк на Сергиевской.
С такими жильцами дом имел право называться «Посольством красоты». Стоило бы даже два флага повесить перед входом в знак его особого статуса и полномочий.
Домовладелец Вейнер
Начиналось же все с винокуренного производства. Дом буквально поднялся на дрожжах. Потребовалось немереное количество бутылок для того, чтобы Петр Вейнер-старший смог завершить строительство.
Есть что-то общее между занятиями искусством и производством горячительного. Может, дело в градусе? Как бы то ни было, Дягилевы, Мейерхольды и Вейнеры начинали с винных и пивоваренных заводов.
Особенно хорошо у Вейнера пошло пиво. Оно так и называлось - «Вейнеровское». Кто раз попробовал, уже не предпочтет ему тот же напиток марки Корнеева и Горшанова.
И привычку жить с удовольствием тоже привил своим близким Вейнер-старший. С его легкой руки повелось каждую неделю устраивать приемы с разговорами и танцами.
Еще он приучил всерьез относиться к меню. Их стали печатать типографским способом, как бы предчувствуя последующий к ним интерес.
Уж, действительно, пища для воображения. Вряд ли мы с вами когда-нибудь попробуем то, о чем здесь написано.
Консоме селери! Стерляди паровые по-московски! Красные куропатки!
У всякого человека есть главное свойство. Так вот Вейнеры в первую очередь были домовладельцы. За что ни возьмутся, всякий раз выходило что-то вроде особняка.
Журнал «Старые годы», который издавал внук Петра Петровича-старшего Петр Петрович-младший, тоже получился вместительным и удобным.
Чем не дом? Все авторы при своих рубриках, как в отдельных квартирах. Сохраняют суверенность, но, в то же время, представляют некую общность.
И Петербург Вейнер-младший воспринимал как дом. Не в смысле собственности, конечно, но в смысле ответственности.
Не было с тех пор у городских фонарей и решеток такого защитника!
Кто-то пройдет мимо и не заметит, а его журнал поднимет шум. И еще с таким пафосом и дрожанием в голосе, что сразу вспомнишь о том, как Вейнер-старший отчитывал прислугу.
Что такое исчезновение стеклышек из витража в сравнении с последующими утратами, - но «Старые годы» безапелляционны: вандализм.
Друзья и знакомые зовут Петра Петровича Путей. Вот так, запросто. Хоть и давно не детский возраст, а им все не перейти на полное имя.
Это, конечно, не случайно. Один чуть не с рождения «Иван Иванович» или «Александр Семенович», а другой до старости Саша или Ваня.
Однажды Александр Бенуа сделал в дневнике такую запись. Потом, правда, зачеркнул. Впрочем, если постараться, можно прочесть. Речь идет о том, что «милейший» Вейнер «теперь позирует на какого-то спасителя русского искусства».
Когда спасителем предстает Александр Николаевич, его никто не называет «милейшим». Да и его домашнее имя Шура вряд ли вспоминается.
А Путя Вейнер - он во всем Путя. Скажешь о его заслугах - и непременно прибавишь ласковое словечко.
«Труд, знанье, честь, слава»
Для Пути не существовало ничего случайного. Раз когда-то он стал лицеистом, то ему казалось, что это навсегда.
И девиз на гербе его рода соответствующий: «Труд, знанье, честь, слава». Как бы предупреждение, что они согласятся со славой лишь после исполнения прочих условий.
В двадцатые годы такие амбиции лучше было скрывать. Речь могла идти только о собраниях на дому, тостах за лицейских преподавателей и паре слезинок в углу глаз.
Еще о заказанных в церкви молитвах за упокой ушедших лицеистов. О праве постоять с непокрытыми головами. Ощутить, что не только ты в эту минуту чувствуешь так.
Вечер памяти ушедших мог сойти за дружескую вечеринку, а панихиду ни с чем не спутаешь. Неизвестно, дошли ли молитвы бывших лицеистов до Бога, но в ГПУ они были услышаны.
А как красиво все начиналось! Захоронение Петра Петровича-старшего на Никольском кладбище сделали необычное. Не просто склеп, а часовня с медными капителями.
И строить эту часовню поручили не специальному кладбищенскому архитектору, а тому же Борису Ионовичу Гиршовичу, что проектировал дом на Сергиевской.
Как всегда, имели в виду все семейство. Понимали, что и за границами земного существования следует держаться своим кругом.
Нельзя было и представить, что к старшему Вейнеру никто не присоединится.
У Петра Петровича-младшего и вообще нет могилы, а других его родственников разбросало от Твери до Самарканда.
Жилконтора
До революции во главе особняка на Сергиевской стоял просвещенный хозяин, а при Советах власть перешла к домкому.
Вейнеры некоторое время еще проживали на первом этаже, но они подчинялись тем же правилам, что и остальные жильцы.
Располагалась эта организация прямо под лестницей. Отсюда по всем этажам направлялись различные указания и директивы.
Что за любопытные люди эти домкомовцы! Буквально до всего им дело. Поинтересуются, почему не ходил на демонстрацию. Когда узнают, что болел, потребуют справку от врача.
Вообще претензий хватало. Только лысину и цвет лица не припоминали, как когда-то Акакию Акакиевичу.
Несмотря на то, что от мастерской Эберлинга до домоуправления - всего пара пролетов, он предпочитал переписку.
Сядет за письменный стол, зажжет лампу, долго думает. Старается не просто излагать требования, но что-то важное объяснить.
Иногда поколдует над фразой. И без того выходило витиевато, так еще завернет. Нет, чтобы сказать «квартплата», но назовет ее «непосильным бременем».
«В связи с новой квартирной платой и во избежание наложения на меня непосильного бремени, - писал он, - я прошу Вас приравнять меня к оплате по 10 коп. за рубль, так как я получаю за свою службу в Техникуме 22 рубля, на которые прожить невозможно; это учтено Государством и мне выдается в помощь 16 руб. денежного пособия из дома Ученых, что я свидетельствую прилагаемыми при сем удостоверениями. Никакого другого заработка у меня нет”.
Любой бы посочувствовал художнику, чьи дела находятся в таком расстройстве, но домоуправление настаивало на своем.
Не хотели здесь принимать во внимание, что в его серебряной ложке вместо супа плещется вода!
И на Страшном суде заявление было бы кстати. Особенно в той его части, где говорится о том, как он одолел неблагосклонность судьбы.
Там бы оценили усердие Эберлинга. Может, даже отдали приказ в небесную канцелярию: выдать ему все, что он недоел и недопил за время земных странствий.
Еще одно заявление
Когда Эберлинг убедился, что призывы к состраданию не действуют, он поменял стратегию.
«Совершенно обесцененный труд художника, - писал он, - давно уже заставил меня отказаться от всякого рода выполнения заказных работ, это могут подтвердить лица, обращавшиеся ко мне с заказами. Живу я на средства, которые я получаю со службы, и считать меня лицом свободной профессии несправедливо».
Словом, Альфред Рудольфович указывает на явное противоречие, а заодно дает признательные показания.
Что за слепцы в домоуправлении! Дерут с него плату как со свободного художника, а он уже давно художник несвободный.
Правда, для ГОЗНАКа еще не работает, но уже подал заявку на конкурс памяти вождя.
Следовательно, ищет контактов с новой властью и пробует кое-какие варианты. Только почувствует, что одно предложение не проходит, как сразу выдвигает другое.
«Я никоим образом не могу платить за квартиру больше 15 р., с большой натяжкой 20 р. Прошу дать мне совет как выйти из положения».
Опять Эберлинга потянуло советоваться. Вспомнились, видно, те времена, когда любой его картине предшествовали долгие переговоры.
Бывало, работа занимала меньше времени, чем обсуждение всех тонкостей. Иногда целый день ломают голову, а потом решат, что нужна еще одна встреча в том же составе.
Художник, портретируемый, бутылочка винца…
