Виктор Пронин - Банда 4
— Моя фамилия Бевзлин, — ответил гость. — Слышали?
— А, — протянул Пафнутьев. — Так это вы и есть... Очень приятно. Давно хотел с вами познакомиться. А тут вы сами, да еще и с друзьями, — он оглянулся на амбалов, замерших у двери.
— Вы хотели со мной познакомиться? Зачем? — по лицу Бевзлина пробежала тень не то недоумения, не то легкого гнева.
— Я следователь и по долгу службы вынужден знакомиться... с некоторыми гражданами... Хочу я того или нет. Но в данный момент я чувствую себя пленником, может быть, даже заложником, жертвой неожиданного, но очень успешного налета на прокуратуру.
— За прокуратуру не беспокойтесь, Павел Николаевич. Пусть она себе небо коптит. Мне она, во всяком случае, не мешает.
— Чем же это я успел помешать вам, господин хороший? — только по последним двум словам знающие Пафнутьева люди сразу бы догадались — заводится Пафнутьев, заводится, и терпение его кончается. Он даже глаза опустил, не желая показывать гостю истинного своего состояния.
— Меня зовут Анатолий Матвеевич, — холодно сказал Бевзлин, и остренькие его желваки нервно дернулись — он тоже мог сорваться каждую секунду.
— Ну и пусть зовут, — сказал Пафнутьев с некоторой небрежностью. — Зачем мне это знать? Как понадобитесь, я вас приглашу. Пока не вижу в этом надобности.
— А если я не приду?
— Доставим. С помощью наряда милиции.
— А если...
— Никаких если, — твердо произнес Пафнутьев. — Доставим. Можете в этом не сомневаться.
— Ладно, — проговорил Бевзлин, и уши его нервно дернулись назад. — Замнем.
Не хотите с нами проехаться, Павел Николаевич? Здесь недалеко... А?
— Нет. Не хочу.
— А придется.
— Не придется.
— Вы уверены? — весело спросил Бевзлин и оглянулся на своих телохранителей. И каждый из них сделал шаг к столу. Все трое как бы заключили Паф-нугьева в живое, враждебное кольцо.
— Уверен, — сказал Пафнугьев. — И вообще этот треп мне надоел. Или выметайтесь отсюда ко всем чертям собачьим, или выкладывайте, зачем пожаловали, — поднималась в груди Пафнутьева темная неуправляемая волна, он уже чувствовал легкое покалывание в губах, уже не очень хорошо ими управлял, губы задеревенели, как бывает после обезболивающего укола.
Скосив глаза в сторону, Пафнутьев поискал какие-нибудь тяжелые предметы, но, кроме глиняных горшков с цветами на подоконнике, не увидел ничего подходящего. А к подоконнику еще пробиться нужно. Нет, не пробиться, с сожалением подумал он, подоконник был отгорожен от него мощным центнером мяса одного из амбалов. И к двери не пробиться — прямо перед его столом стоял еще один детина с каменным выражением лица.
— Вчера меня оскорбил ваш водитель, — вымученно сказал Бевзлин, поскольку он вынужден был все-таки объяснить, зачем пришел, по какому поводу, а дальнейший разговор без этого объяснения вообще терял всякий смысл.
— Сильно оскорбил? — уважительно поинтересовался Пафнутьев.
— Такое не прощается.
— Я обязательно с ним поговорю. Скажу ему, чтобы он больше вас не обижал.
Сделаю ему очень строгое внушение, — добавил Пафнутьев, чтобы уж совсем успокоить Бевзлина. — Очень строгое.
— Не надо со мной так разговаривать, Павел Николаевич, — произнес Бевзлин с трудом. Лицо его покрыла неестественная бледность, глаза остекленели, рука, уверенно лежавшая на столе Пафнутьева, начала вздрагивать от нервной дрожи.
— Что же он такого с вами сделал? — невинно спросил Пафнутьев, понимая, что держится неплохо, что в этом разговоре он явно переигрывает Бевзлина.
— Он утопил в говне мою машину, — ответ был глуповатым, но ведь и невозможно постоянно говорить умные вещи при умственных способностях среднего уровня.
— Хорошая машина? — сокрушенно произнес Пафнутьев.
— Да.
— Это сколько же говна нужно, чтобы утопить в нем вашу машину? У Андрея никогда не было столько говна, — Пафнутьев принялся осторожно собирать бумаги и фотографии, разложенные на столе, надеясь, что в бешенстве Бевзлин может и не заметить его невинных движений. Но Пафнутьев ошибся. Бевзлин мгновенно оценил положение и сам собрал все документы со стола в одну стопку. Быстро перебрал бумаги, всмотревшись в каждую фотографию, в каждый договор о наследовании квартир, остановился взглядом на сморщенном личике проснувшейся, наконец, девочки, и после этого поднял на Пафнутьева глаза, в которых явно прочитывалась скорбь.
Бевзлин принял решение.
— Неплохо работаете, Павел Николаевич... Материал собрали достаточно полный и убедительный.
— Спасибо на добром слове, но, должен вам сказать, работа еще не закончена. В уголовном деле еще не назван главный герой... Это я собирался сделать сегодня.
— Кто же он, Павел Николаевич? — посеревшие губы Бевзлина все-таки растянулись в улыбку, но она более напоминала оскал. Пафнутьев как никогда раньше почувствовал, что опасность совсем рядом. Но ощущение смертельного риска его лишь подстегнуло. Темная волна неуправляемого гнева в его душе поднималась, вот-вот могла достигнуть глаз, и тогда уже Пафнутьеву никак не удалось бы скрыть злость и ненависть. — Так как же зовут главного героя вашего уголовного дела?
— Его зовут Анатолий Матвеевич Бевзлин.
— Ответ правильный. Честный. Мужественный. Одобряю. Приветствую. Ваш ответ нравится мне еще и тем, что он подтверждает правоту моих слов, произнесенных несколько минут назад.
— Что же за слова такие? Я чегой-то и не уловил в ваших словах какого-никакого смысла? — Пафнутьев растерянно моргал глазами.
— Я сказал, что вам придется поехать с нами, — Бевзлин оглянулся на телохранителей, и все они сделали еще по шагу к Пафнутьеву.
И тот спохватился, понял, что надо выигрывать время, только время сейчас может его спасти. В коридоре прокуратуры никто не остановит этих амбалов, и выведут они его легко и просто, усадят в машину быстро и ловко и увезут, ведь увезут, и никто не сможет им помешать. И кто знает, может быть, сжалятся и подбросят куража ради его правую руку или левое ухо...
— Вы мне так и не сказали, чем вас обидел мой водитель? — спросил Пафнутьев. — Машина — ладно... Может быть, он машину обидел? Выгрести из нее говно и снова можно ездить, а? — это был удар, это было оскорбление, но Пафнутьев уже не мог себя сдержать, он уже не отвечал за свои слова. И где-то в самой глубине сознания брезжило понимание — он правильно себя ведет. Ни в чем, даже в самом малом, нельзя сейчас уступать. Он в своем кабинете, за своим столом, а перед ним сидит разоблаченный бандюга. Как он ни крут, как ни силен, но жилки в его поганом нутре дрожат, поскольку понимает, что находится в кабинете начальника следственного отдела.
— Он нанес мне и личное оскорбление, — подавив истерику, ответил Бевзлин.Он меня ударил.
— По морде? — спросил Пафнутьев. — Ох, простите, по физиономии?
— Можно и так сказать.
— Надо же, какой пакостник, — огорченно покачал головой Пафнутьев. — А меня он заверил, что всего лишь наделал вам в штаны... А в штаны он вам не наделал?
— сочувственно спросил Пафнутьев.
— Оставим это, — Бевзлин поднялся.
— А где это происходило? Неужели он все это проделал публично? Неужели люди видели, как он наделал вам в штаны? — это тоже был удар, и Пафнутьев прекрасно это сознавал.
— Я понял вас, Павел Николаевич, — сказал Бевзлин. — Исправить вас может только могила.
— Совершенно с вами согласен! — широко улыбнулся Пафнутьев. — Могила она такая, она хоть кого исправит, хоть кому мозги выправит.
— Вы мужественный человек, Павел Николаевич, — сказал Бевзлин, запихивая в черный конверт фотографии, собранные со стола документы, договоры. Он оглянулся на телохранителей, и те вплотную подошли к Пафнутьеву. — Только без глупостей, ладно? — попросил Бевзлин. — Вы должны меня понять... Не могу же я отвечать на оскорбление какому-то водителю... А ответить должен. Кроме того, мне не нравится ваша деятельность по сбору этих вот бумажек, — он повертел в руке черным конвертом.
И в этот момент произошло нечто совершенно неожиданное, что не вписывалось ни в зловещие планы Бевзлина, ни в отчаянные надежды Пафнутьева. В разговоре все забыли о распростертом на полу Худолее. А тот потихоньку пришел в себя, но виду не подал, на это у прожженного выпивохи хватило и хитрости, и осторожности. Сквозь прищуренные веки он внимательно наблюдал за происходящим и слышал, впитывал каждое произнесенное слово. Когда напряжение достигло высшей точки, Худолей вскочил на свои не больно крепкие ноги и заорал так, как не орал никогда в жизни и, наверное, уже не заорет. Это был визг, вой ужаса и безнадежности, вопль отчаяния и самоотверженности, в этом крике при желании можно было даже расслышать предсмертный хрип умирающего человека.
Секунду-вторую все пребывали в каком-то оцепенении, но и этого времени хватило Худолею. Он рванулся к двери, на ходу выхватил у Бевзлина из его куражливо протянутой руки черный пакет, всем телом, как на амбразуру, упал на дверь, распахнул ее и, не прекращая кричать, завывать и всхлипывать, понесся по коридору, заставляя распахиваться все двери, люди бежали по лестницам, спешно покидали кабинеты и туалеты. На своих чудесным образом окрепших ногах Худолей пронесся полыхающей шутихой по коридору, опять же всем телом ткнулся в дверь своей каморки, распахнул ее, проскользнул вовнутрь и набросил жиденький крючочек из гвоздика, полагая в последней надежде, что этот крючочек его спасет.
