Фридрих Незнанский - Убийство за кулисами
— На мой взгляд, — сказал Турецкий вполне серьезно, — разница между вами исключительно в том, что у него опыт есть, а вы певица начинающая. Но никак не в таланте! Поверьте, я не такой уж дилетант в музыке: моя супруга преподает в Гнесинке, поневоле научишься разбираться, кто есть кто!
— Правда?! — Голубые, очень яркие глаза певицы просияли. — Ох, здорово как… Вы не представляете, что значит для артиста такая похвала!.. Я готова к грубой прозе жизни, сейчас я вас выслушаю. Но если можно, я хочу вначале кое-что вам сказать, не только от себя…
— Вам можно все! — произнес льстец Турецкий.
— Это насчет Юрия Валерьевича… Мы подумали и решили: если это поможет, коллектив театра готов написать в Генпрокуратуру общее заявление! Подпишутся все, включая Киру… Мы хотим написать, что Юрий Валерьевич, в чем мы глубоко убеждены, ни в каком убийстве не виноват! Он… Понимаете, он никогда бы в жизни ее не убил, кроме того, ни на какое убийство он вообще не способен, он же артист, Божьей милостью артист!..
— И еще раз — браво! — улыбнулся Александр Борисович. — Вы удивительно красивая девушка, а волнение делает вас еще краше. Я бы с удовольствием попросил вас продолжать, если бы не одно обстоятельство: следствие по отношению к господину Строганову придерживается того же мнения!
— Правда?! — Ирина радостно всплеснула руками.
— Правда. Более того, сегодня я привез сюда копию постановления, в соответствии с которым подписка о невыезде с Юрия Валерьевича снята…
— Класс! — Радова улыбнулась, продемонстрировав всем присутствующим на удивление ровные и белые до голубизны зубы. — Если б вы знали, как вовремя!
— То есть?
— У Юрия Валерьевича с середины июля должны начаться гастроли в Германии, контракт с Берлинской оперой подписан еще Маркошей покойным… Последнее, что он успел сделать для него. — Девушка заметно погрустнела. — А тут — эта дурацкая подписка!
— В Берлине будет петь?
— Нет, что вы, — снисходительно улыбнулась Радова. — Летом почти все театры закрываются, речь идет о гастролях по Германии и, кажется Австрии, точного маршрута я не знаю… Словом, очень вовремя вы поняли, что он не виновен!
— Да, конечно, если так, — кивнул Турецкий. — Но есть одно «но»…
— «Но»?.. — Радова нахмурилась и вопросительно уставилась на Александра Борисовича.
— Видите ли… — произнес тот заговорщическим тоном. — Между нами говоря… Строго между нами!.. Мы знаем, кто именно убил Краеву, и знаем даже, кто именно ее убийство организовал…
Ирина молча открыла и тут же закрыла рот, все ее личико с юным овалом, сохранившимся к Ирининым двадцати шести годам, выражало крайнюю степень заинтересованности.
— …Но, — продолжил Турецкий, — для того чтобы этих подонков, попытавшихся подставить Юрия Валерьевича под самую нехорошую статью кодекса, вывести на чистую воду, нам понадобится ваша помощь…
— Моя?!
— Ваша, — твердо произнес Александр Борисович. И внимательно посмотрел в глаза Радовой.
Изумление первого мгновения сменилось искренней заинтересованностью и, наконец, решимостью. Ни малейшего колебания в глубине темно-синих зрачков Ирины он не заметил.
— Все, что будет вам угодно, — горячо произнесла Радова. — Ради Юрия Валерьевича я готова пойти даже на любой риск!
— Спасибо, — просто сказал Турецкий. — Я практически не сомневался в вашем ответе… К тому же и риска почти нет. И если мы — будем считать — договорились в принципе, я, с вашего позволения, перейду к сути…
…Николай Генрихович Мохнаткин зло бросил на стол трубку и сплюнул: в последнее время дурное настроение сделалось неизменным спутником его и без того нелегкой жизни. «Черт бы побрал их всех: и Ираклия, и этого бандюка, да и Васильева вместе с ними, не говоря уже о проклятом сопляке… Да и меня вместе с ними!..»
Переведя дыхание, Николай Генрихович все же положил трубку на место и нажал клавишу селектора: «Васильева ко мне!»
Игорь никогда не заставлял себя долго ждать, хорошо изучив нетерпеливый нрав своего начальника, и открыл дверь просторного, комфортно обставленного кабинета Мохнаткина буквально через минуту после вызова.
Пройдя по мягкому ковровому покрытию синего цвета к столу шефа, он спокойно опустился в большое мягкое кресло для посетителей и вопросительно поднял глаза, молча ожидая распоряжений. Васильев вообще был молчалив и, что особенно нравилось Мохнаткину, никогда не пытался обсуждать с ним упомянутых распоряжений…
— Вот что, — буркнул Николай Генрихович, — что там с мальчишкой?
— Все будет в порядке, — уверенно ответил Игорь. — Куда он денется?
— А хотелось бы, чтоб делся! Жаль, заменить некем, раскрутка в самом разгаре…
Васильев еле заметно пожал плечами и ничего не ответил, прекрасно понимая, что никакого ответа от него и не ждут. Собственно говоря, его дело маленькое: выполнять поручения начальства. Скажут свернуть этому попугаю шею — значит, свернет. Скажут попугать, чтобы не зарывался со своими вонючими претензиями, — попугаем… Эка дело!..
Игорю Симоновичу Васильеву давно уже было по большому счету наплевать на все и на всех, включая свою собственную неудавшуюся жизнь.
Когда-то — давным-давно, в ином, забытом измерении — у него было все, будущее манило и сияло не только офицерскими звездочками самой престижной категории, но и любовью — большой, обязательно настоящей, обязательно на всю оставшуюся жизнь. А потом — раз! — и кто-то неведомый, но всесильный решил поменять сюжет, поскольку главный исполнитель его оказался, с точки зрения этого самого всесильного, персонажем совсем другого фильма… И белозубый герой прежнего сериала со счастливым концом — преждевременно сдох, исчез, скончался, испарился… Большая Любовь по имени Верочка, пока он давился колючими и безжалостными песками афганских пустынь, захлебываясь собственной кровью и слезами, которые тогда еще были и которыми оплакивал своих полегших ни за что ни про что солдатиков, досталась другому. Солдатиков даже похоронить не удалось, а престижную офицерскую звезду, выбрав их командира крайним, отняли, вместо того чтобы добавить к ней новую.
И вот тогда-то, отправленный однажды ночью — ледяной афганской ночью — в чужие, грозные, неведомо-черные горы в качестве уже солдатского убойного мяса, почти на верную гибель, он и познал впервые ненависть. Не вспышку — из тех, что, полыхнув, уходят, сменяясь христианским, доставшимся от предков вместе с генами терпением, а Большую Ненависть, которая, прийдя однажды, овладевает тобой уже навсегда. И ни на кого по отдельности она не направлена, она существует сама по себе, как еще один орган твоего тела, твоей души…
Вероятно, он и себя возненавидел в ту ночь так же тяжело и необратимо, как остальной мир, не изменившийся вместе с ним, а спокойно сиявший восходами и закатами, жаркими полуднями и холодными зимами. Вероятно… Но и это тоже было давно. За прошедшие годы ненависть накинула на себя серую пелену равнодушия, под которой продолжала жить, подтачивая душу и подменяя ее.
Никаким исключением из окружающего его пространства, напиханного суетливыми тенями людей, Мохнаткин для Васильева не был. И никакой благодарности к этому похотливому ослу он никогда не испытывал: взял он его тогда на работу потому, что именно такой Васильев Игорь Симонович, именно с такими жесткими складками у рта и холодным серым взглядом ему и был нужен. Приди к нему на минуту раньше по объявлению другой такой же — взял бы другого. Однако именно его он взял, и именно он стал для Васильева источником того немногого, что его теперь интересовало в этом мире: деньги… Конечно, не сами по себе.
Где-то в далекой Беларуси у бывшей Большой Любви Верочки подрос пацан, полагавший, что Верочкин нынешний хахаль и есть его отец. Игорь, однако, провел свое собственное расследование и твердо знал: и упомянутый хахаль, и пацан ошибаются. Мальчишка был продолжателем его, васильевского, рода! И если учесть нынешнее занятие бывшего «афганца», заблуждение их было большим везением. А успевшему за прокатившиеся годы повзрослеть сыну и по сей день, особенно сейчас, вовсе не обязательно было знать, кто его произвел на свет… Ну а то, что все деньги, посылаемые для него Верочке, она не посмеет потратить ни на кого, кроме их единственного сына Игоря, к слову сказать сделавшего отличную политическую карьеру, Васильев-старший был уверен. После своего единственного визита в Минск для разговора с «бывшей» и уже в новом своем облике, с подмененной душой…
Она и не посмела — если судить по карьере сына. Ибо кто ж не знает, что политики без больших бабок не бывает?.. Как мог, он следил за карьерой парня, одобряя то, что в отличие от него, Васильева-старшего, у того хватило ушлости и везения, чтобы при их нынешнем президенте не польститься на гнилую и бессильную тамошнюю оппозицию и оказаться на плаву. И хотя сын Большой Любви давно превратился во взрослого мужика, наверняка имеющего свои немалые деньги, почему-то Васильев всегда думал о нем как о пацанчике, виденном единственный раз в жизни. Худеньком, с веселыми серыми (его, отцовскими!) глазами и длинными ресницами. И продолжал посылать деньги в далекую Беларусь, бывшую БССР…
