Арне Даль - Мистериозо
— А они действительно купили его? Вы рассказывали об этом кому-нибудь? Вашему любовнику, например, секретарю гольф-клуба, как его зовут? Акселю Вифстранду?
— Видстранду. Нет, только не ему. Он понял бы это… неправильно.
— Счел бы это насилием?
— Нет. Скорее решил бы, что я его обманываю. Нет, я никому об этом не рассказывала. Они купили мое молчание. Однако я не знаю, удалось ли им купить молчание Лотты.
— Был ли у нее парень, брат или отец?
— Если я правильно понимаю, ее отец, Бенгт-Эмиль, и был первопричиной всех ее бед. Она не стала бы рассказывать ему ничего такого, а он не стал бы за нее мстить. А парня у нее никогда не было, и это была другая ее беда. Но она была очень близка с братом, его зовут Густен. Густен и Лотта — не разлей вода.
— Вы думаете, что он знал?
— Мы не общались с ней с тех пор, как она всерьез заболела. Я не знаю. Но если за всем этим стоит Густен, то я ему благодарна. Я приду в тюрьму сказать ему спасибо.
— Его имя Густен? Оно настоящее?
— К сожалению, да.
Йельм задумался на минуту. Густен Бергстрём.
— Давайте выясним фамилию Карла-Густафа. Затем я навсегда оставлю вас в покое. Думаю, что оставлю.
Лена Хансон встала и выпрямилась во весь рост. Йельм отметил, какой гордой стала ее осанка. Еще недавно — возможный подозреваемый, а теперь по-настоящему свободный человек.
— Пусть этот гнев никогда не покидает вас, — вырвалось у Йельма.
Лена ответила ему ироничным взглядом.
Граф Карл-Густаф аф Сильверблад в 1992 году переехал в семейное имение в графстве Дорсет, Англия, с тем, чтобы затем получить образование в Оксфорде, подобно своему отцу и деду. С тех пор он не был в Швеции и не собирался возвращаться.
Бедные англичане, подумал Йельм, как же они произносят его имя?
Густену Бергстрёму оказалось двадцать восемь лет, он был несколькими годами старше своей сестры Лотты. Жил молодой человек в квартирке на Гамла Бругатан в центре города и работал компьютерщиком в отделе поездов дальнего следования Государственной железной дороги, а конкретнее — на Центральном вокзале.
«Во всяком случае, до работы ему недалеко», — подумал Йельм и позвонил в дверь квартиры двумя этажами выше старинной сапожной мастерской.
Он видел, что глазок на двери потемнел. «Не догадался, что проще посмотреть в окно», — мельком подумал Йельм и заорал: — Полиция! — А потом принялся колотить в дверь.
Открывший дверь мужчина был худ, как щепка; волосы всклокочены, на носу — очки с толстенными стеклами. Нечто среднее между подростком-хакером и бухгалтером средних лет, этакая странная помесь.
Йельм разочарованно посмотрел на Густена Бергстрёма. Он не мог быть убийцей, он никогда в своей жизни не решился бы на такое.
— Криминальная полиция, — сказал Йельм и показал свое удостоверение.
Густен Бергстрём впустил его, не сказав ни слова. Квартирка была очень бедной. Совершенно голые стены, в единственной комнате — компьютер. Прежде чем Бергстрём успел подойти к нему, чтобы выключить, Йельм рассмотрел на мониторе изображение обнаженной женщины. «Что это, компьютерная порнография?» — подумал полицейский, в душе ощутив себя стариком.
— Пожалуйста, садитесь, — учтиво произнес Густен Бергстрём.
Йельм сел на ветхий диван, а Бергстрём опустился в столь же древнее кресло.
— Я хотел поговорить с вами о вашей сестре, — начал Йельм как можно осторожнее.
Бергстрём немедленно поднялся и подошел к книжному стеллажу. Он взял с полки фотографию в позолоченной рамке и протянул ее Йельму. На ней широко улыбалась девочка-подросток, поразительно похожая на своего брата.
— Это Лотта до того, как она серьезно заболела, — грустно сказал Густен Бергстрём. — Это день ее шестнадцатилетия.
— Красивая, — сказал Йельм и почувствовал холодок внутри. Фото было сделано как раз в тот период, когда произошел инцидент в гольф-клубе.
— А в чем дело? — спросил Бергстрём и поднял очки на лоб.
— Когда ей было шестнадцать, она работала кедди в гольф-клубе в Кевинге. Вы это помните?
Густен Бергстрём слабо кивнул.
— Она когда-нибудь рассказывала вам о своей работе? — спросил Йельм.
— Нет, — вздохнул Бергстрём. Казалось, будто внутри у него что-то надломилось.
— Совсем не рассказывала?
Бергстрём впервые посмотрел инспектору в глаза. Каждый из них хотел услышать что-то от другого.
— А в чем, собственно, дело? — снова спросил Бергстрём. — Моя сестра умерла два года назад. Почему вы сейчас пришли ко мне и спрашиваете о ней? Я только что привык к мысли, что она умерла. Покинула меня навсегда.
— Осенью девяностого года ее уволили из гольф-клуба. Вы это помните?
— Я получил очень странный ответ на свой вопрос, — измученным голосом сказал Бергстрём.
— Я тоже, — ответил Йельм. — Однако по правилам вопросы сейчас задаю я.
Бергстрём глубоко вздохнул с таким видом, словно у него вскрывались старые раны и он ждал, что вот-вот выступит гной.
— Да-да, я помню. Сезон заканчивался, поле для гольфа должно было вот-вот закрыться на зиму. Но она еще ходила в школу, так что никакой катастрофы в том, что она потеряла сезонную работу, не было.
— А вы ничего не помните из того, что она рассказывала о работе в гольф-клубе?
— Она получила это место благодаря подружке, не помню, как ее звали. Честно говоря, я не чувствовал себя дома в Дандерюде. Я никого там не знал. И она тоже не знала. Это было не очень счастливое время. Совсем не счастливое.
— Сразу после этого она в третий раз попыталась покончить с собой, не так ли?
— Вы действительно очень тактичны, — с тяжелым вздохом ответил Бергстрём. — Да, пыталась. Она вскрыла вены, ни до, ни после она так не делала. Когда ей удалось-таки убить себя, она наглоталась альведона. Представьте себе, достаточно запить упаковку альведона спиртом, чтобы отключить печень и почки. Лотта знала об этом. Никаких инсценировок, намеков, холостых выстрелов, призывов на помощь и прочей ерунды. Она действительно все семь раз пыталась покончить с собой. Как будто она была доставлена сюда… по ошибке. Как будто она вообще не должна была родиться. Как будто в накладной был неправильный адрес.
— А вы знаете почему?
— Я ничего не знаю и ничего не понимаю, — почти беззвучно произнес Бергстрём. — Я ничего не понимаю и никогда не пойму.
— Вы слышали об убийствах трех бизнесменов здесь, в Стокгольме?
Бергстрём был мыслями где-то в другом месте. Потребовалось некоторое время, чтобы он понял вопрос.
— В каком-то смысле это неизбежность.
— Это вы их убили?
Густен Бергстрём удивленно посмотрел на него. Затем в его взгляде зажегся странный огонек, как будто дух жизни дохнул в его чахлые легкие. «Дух бодр, плоть же немощна»,[47] — кощунственно подумал Йельм.
— Да, — решительно произнес Бергстрём. — Это я их убил.
Йельм посмотрел в светящиеся глаза Густена Бергстрёма. Что-то наклевывается в его серой жизни. Его портрет появится на первых страницах газет. Он окажется в центре всеобщего внимания — в первый и последний раз в своей жизни.
— Да бросьте, — сказал Пауль Йельм, и дух жизни покинул Бергстрёма.
Густен Бергстрём совершенно обмяк в своем жестком кресле. Как будто превратился в столь необходимую его мебели обивку. Йельм плеснул масла в огонь разочарования.
— А почему вы убили Куно Даггфельдта, Бернарда Странд-Юлена и Нильса-Эмиля Карлбергера?
— Почему? — переспросил Бергстрём и слегка пожал опущенными плечами. — Ну, потому что они были… богатыми.
— Значит, у вас нет ни малейшего представления о том, что эти трое господ сделали с вашей сестрой на площадке для гольфа седьмого сентября девяностого года, за месяц до ее третьей попытки самоубийства, после которой она впервые попала в психиатрическую больницу?
— Что вы имеете в виду, черт возьми?
Густен Бергстрём подскочил с кресла в поисках чего-либо, за что можно было схватиться. Но ему ничего не попалось. Его пальцы яростно сжали воздух.
Схватиться было не за что. Совершенно не за что.
— Именно эта троица в упомянутый день попыталась изнасиловать вашу сестру, которую они наняли как кедди.
Руки Бергстрёма застыли в воздухе. Его изможденное лицо снова точно осветилось изнутри. Он стоял неподвижно в прозрачном облаке пылинок, которые кружились в этой затхлой квартирке, и принимал на себя огонь косых лучей заходящего солнца. В его боли было что-то макабрически прекрасное.
— Если бы я знал, — сказал он громко и четко, — я бы убил их. Но тогда они не прожили бы так долго, клянусь.
— Но вы не знали?
— Нет, — ответил он и сел. Затем снова поднялся, выпрямился в вечернем свете, широкой полосой лившемся с Гамла Бругатан. — Теперь мне понятно, — сказал он, — теперь мне все понятно.
