Юрий Козлов - Кайнокъ
— Вы точно знаете, что в области осталось тридцать семь машин? — искренне удивился Пирогов. До войны — он сам слышал от начальника ГАИ — было свыше трехсот.
— Пятьдесят две, товарищ лейтенант. С теми, что по одной-две в небольших организациях и совхозах. На них сделан запрос. Но, по мнению областной автоинспекции, половина их вообще стоит на колодках. Изломались, товарищ лейтенант. А запасных деталей нет, — закончила жалобным, извиняющимся голосом. Дунула на упавшую против виска светлую прядь и сразу же, ловко поймав ее пальцами, подоткнула под гладкие, стянутые на затылке волосы.
— Изложите все это в письменном рапорте. — Пирогов деликатно отвел взгляд. — К слову, Элек-Елань, сдается мне, в Шуйском районе. Или я путаю что-то?
— В Шуйском.
— Как же вы туда попали?
— Шли, шли и пришли.
Пирогов откинулся на спинку стула. Глядел восторженно, чуть не влюбленно.
— Понимаете ли вы, как важны эти стекляшки?
— Что-то стряслось там… На Элек-Елани. — Взгляд ее был сух и строг. Она спрашивала себя еще там, на дороге: что значат эти свежие осколки, как ни старалась отогнать дурной ответ, он преследовал и пугал ее.
— Стрясло-ось, — эхом повторил Пирогов и кивнул одобрительно.
— Товарищ лейтенант. Часть осколков таких. — Полина указала глазами на пакетик, лежащий на столе. — А часть — мелкие. Прямо, как мука… Сильно давленные.
— Вы хотите сказать, что машина прокатилась по ним. И… и оказалась перед Сарапками.
— Нс знаю, перед Сарапками ли, но прокатилась. Проехала…
«И ехала двадцать километров без стекла… А до Ржанца три километра не дотянула, — подумал Пирогов, будто узелок на память завязал».
— Спасибо, — сказал вслух. — Передайте ребятам, конфеты за мной.
— Они уже большенькие, товарищ лейтенант, — расслабилась, улыбнулась Полина, показав ровные белые зубы.
— Значит, не просто молодцы, а сознательные герои. Так им и скажите… А это. — Бережно взял газетный пакетик с прозрачными кристалликами, поднес к глазам. — Это покажите автомеханику из лесхоза. Попросите сделать письменное заключение: какое это стекло. Потом отправьте в управление. Пусть они проведут экспертизу в городе.
Полина — в дверь, а на пороге Вера Георгиевна Астанина появилась с паспортами в руке.
— Вы заняты? — спросила напряженно, точно если он скажет — занят, в жизни ее произойдет нечто ужасное.
— Давайте.
Три паспорта были выписаны Воронежским горотделом милиции, два — Ростовским, один — Краснодарским, один — Шахтинским. Южане, отметил Пирогов. Там сейчас самая война клокотала. А с фотографий глядели на Корнея Павловича по-довоенному спокойные, даже чуть улыбчивые люди.
«Интересно, это только кажется сейчас, — подумал вдруг, — или в самом деле до войны жизнь легкая и светлая была. Почему вспоминается она как один сплошной солнечный день? Были ведь трудности? Были. И еще какие. А вот ведь запомнилось солнце».
Он хорошо помнил голодные годы. Тридцатый, тридцать третий. Засухи — бездымный пал. И слухи. Один жутче другого. О разбое. О людоедах и прочей нечисти… Врали, поди, бабы. Но верили им, ни словом не перечили.
А потом как-то сразу не стало слухов. Люди посветлели лицами. Запели песни веселые. Корней тогда в армии служил, но помнит радостных комсомолочек в белых матросках, парней-комсомольцев в светлых теннисках со шнурками на груди, парусиновых полуботинках, с книгами, с тетрадками… И их споры! Длинные горячие споры о воздухоплавании, о пограничниках, о мичуринских садах, о вере и неверии в бога.
Как же стремительны, безоглядны были они! Сколько лучистой энергии заключено в каждом!.. Даешь Комсомольск-на-Амуре! Даешь Магнитку и Сталинградский тракторный! Есть мировой рекорд скорости! Есть мировой рекорд высоты и дальности! Северный полюс — наш!
Пусть потомки сломают голову, силясь объяснить это массовое горенье, страсть, подъем духа, пусть изощряются в неправде, называя светлое черным, сладкое горьким, теплое стужей. Но было ведь, было именно так: шли бессеребренники на риск и на смерть ради славы Отечества, ради далекого счастливого будущего всех людей.
Алексей Стаханов, Никита Изотов, Паша Ангелина, Александр Бусыгин, Валерий Чкалов… Что ни день, то новое имя в страничку истории. Герои глядели с газетных страниц чумазые, потные и улыбались открыто. Не жизнь — праздник!
И вот уже год, как только на фотографиях остались светлые, восторженные лица. Будто из другого мира эти люди. С другой планеты.
Он изучил листки учета приезжающих, адреса прописки. Спросил, не поднимая глаз:
— Родня?
— Да.
— Кто по профессии? — Такой графы в листке не было.
— Домохозяйки, товарищ лейтенант. Детные все.
— Надо трудоустроить. Сообщите о них в комиссию исполкома.
— Сообщу.
«Счастливый человек Вера Георгиевна, — думал Пирогов, ставя свои подписи в листки. — Невозмутима, как шар земной. Война идет, скорости сумасшедшие кругом, а у нее те же триста шестьдесят пять оборотов в году, один — в сутки… И слова-то тягучие, кажется, вязкие — сообщу-у…»
Проводив Астанину до порога, он вышел в приемную. Ирина Петровна вопросительно вскинула глаза. С того дня, как Пирогов продиктовал ей текст телеграммы в управление об эксгумации, она только так и смотрела на него, точно ожидала чего-то: вот сейчас… Он прошел мимо, направился к дежурной.
— Что слышно от Игушевой, Саблина?
— Я — Каулина, товарищ начальник, — поправила дежурная нетерпеливо. Не успел он что-то в оправдание сказать, добавила, поджелчив, — на тебе: — Игушева молчит со вчерашнего дня.
— Как молчит?
— Не звонит.
— Проверьте по журналу.
— Проверяла. Последняя отметка — Муртайка. Но звонила не сама, а комсорг колхозный. Говорит: выехала домой. Время было… — раскрыла журнал, — время — пять часов сорок минут.
— Там написано — пять часов?
— Семнадцать.
Не глядя в журнал, Пирогов захлопнул его. Прямо перед носом Каулиной. Это было не в его правилах, но он вдруг ощутил раздражение от ее гонора, а вместе с тем — от холода по отношению к своей же подруге: на дворе полдень, через пять часов сутки, как ни слуху ни духу от Игушевой.
— Кто разрешил ей выходить на кольцо? Кто? — Прямо в лицо дежурной. Каулина молчала. Серые с прищуром глаза глядели с вызовом: она не любила, чтоб на нее кричали, а Коря — так она звала его мысленно и в отсутствии его — Коря кричал, как ужаленный.
Кричать и сердиться у него было предостаточно оснований. Во-первых, в рапорте Ткачук содержался намек на новые обстоятельства преступления на дороге. Полина не сформулировала их из осторожности, боясь увлечь себя и его, Пирогова, в ложную сторону. Но он понял. Понял ценность ее последней находки, из которой явствовало, что им противостоит опытный конспиратор, к тому же шофер по профессии или водитель-любитель. Оставив Пустовойтова на Элек-Елани, рассуждал Пирогов, неизвестный подогнал машину ближе к месту выгрузки, тем самым сбив с толку и его, начрайотдела Пирогова. Ну, мудрец!
Он хотел, не откладывая ни на минуту, проверить, прощупать округу близ Элек-Елани. Теперь это откладывалось на срок, прямо скажем, неопределенный. Тормозилось целое дело.
Во-вторых, все дни и месяцы, как заступил на должность, он боялся именно этого. За «милиционерш» боялся, не раз слышав от опытных старых работников о дерзости, цинизме преступников перед обезоруженным милиционером.
Он действительно строго запретил им появляться на кольце в одиночку, едва в нем зашевелилось первое подозрение о банде. Игушева нарушила запрет. Даже приказ! И создала осложнение, парализующее работу отдела.
Распорядившись проверить, не дома ли она после длинной дороги, он попросил Ирину Петровну созвониться с Муртайкой, с Сарапками, а сам вышел на крыльцо. Проветриться, успокоиться.
День был пасмурный. Прохладные тучи ровным покрывалом серели неподвижно на окружающих долину горах, как бы замыкая шатер над Ржанцем.
«Быть дождю. Быть… А дождь — это смытые следы, где-то оставленные Якитовым, Пустовойтовым. Смоет следы мальчишек и малявки. Да и самой Игушевой, ищущей их… Зачем она вышла на кольцо?.. Правда, на сырой земле остаются совсем четкие следы, но будет ли этот дождь кратковременным? Он ведь может на неделю завернуть…»
Из улочки показался старик Большаков. Увидел Пирогова, взмахнул тальниковым костыльком — погоди, мол.
«Вот ведь привязался. Верно говорят, не оставляй дедам никакой надежды, будто они интересуют тебя. Замордуют!» Крутнулся на каблуке, хотел улизнуть в отдел, но старик издалека приветствовал его. Пирогов задержался, отозвался на приветствие. Предупредил:
— Если вы ко мне, я очень занят.
— Я не к тебе. Я — к тому.
— Вот как! — Небрежность, с какой старик что называется отбрил его, немного задела за живое.
